— Ладно, мужики, завтра я с этим отморозком за вас посчитаюсь.
Мы и внимания на это не обратили. Мало ли что он говорит, его не поймали, ему завтра на свободу, трепет языком, ну и пускай трепет. Сам-то не попался.
Утром нехороший часовой заступил снова. Подъем, приборка, завтрак. Перед разводом всех снова загнали по камерам. На гауптвахте суета, начгуб пришел, по коридорам бегает, порядок проверяет. Окно в камеру нараспашку открыли — проветрить. А вчерашний матрос около окна примостился и сидит. Ждет чего-то. И тут слышно, как по коридору приближаются шаги и раздается грозный рык начгуба. Все вжали головы в плечи, а матрос вдруг как рванет вплотную к окну и как зашепчет на весь коридор:
— Часовой, часовой, братишка! Поди сюда, пожалуйста!
А часовой растерялся, не понял что к чему, наклонился и в ответ:
— Что кричишь? Чего надо?
Матрос же, как фокусник, мгновенно извлекает откуда-то из рукава сигарету, сует ему в рот и таким же громогласным шепотом:
— Братишка! Дай прикурить, пока никого нет!
А сзади как рявкнет начгуб:
— Это что за новости? Прикурить?! Да я тебя щелкопер в одиночке сгною! Начкара ко мне! Совсем ох…ли! При живом начальнике гауптвахты часовые арестованным прикурить суют! В камеру. Трое, нет семь суток ареста. Я тебя, щенок!..
И еще много чего, в очень живописной интерпретации. Думаю, что и говорить не надо о судьбе бывшего часового. Истерика начальника гауптвахты была столь сильна, что шум от нее пробивался к нам сквозь все «тюремные» стены. Оправдания часового о провокации «губарей» никто и слушать не захотел. Пяти минут не прошло, как его уже без ремня и со слезами на глазах запихнули к нам. На семь суток. Камера встретила изменника флотского братства одобрительным гулом. Общим решением всей камеры труса на весь срок определили к уборке камеры. А наш «Александр Матросов» сразу стал всеобщим любимцем. Каждый сокамерник считал делом чести подойти и пожать руку человеку, положившему собственную «свободу» на алтарь общества. Когда восторг, вызванный ситуацией, поутих, я спросил «героя», может ему на губе нравится? Моряк хитро усмехнулся и ответил:
— Да у тебя что, крыша потекла? Кому на губе нравится? Просто мне весной увольняться. А через два дня мой БПК уходит на боевую службу в Атлантику. На какой срок, точно не знаю. Но то, что месяца на три, — это точно! В лучшем случае в конце мая вернутся. Но ведь ты и сам знаешь, на флоте планы очень гибкие, можно и до конца лета океан бороздить. А домой хочется. Вот я и подумал, за такую наглость начгуб меня ни за какие деньги не отпустит. Даже если сам мой командир просить начнет. Да и не будет командир из-за такой мелочевки, как я, с комендантской службой отношения портить. Меня просто задним числом на другой корабль спишут, и делу конец. А там меня никто не знает, я как мышка тихо-тихо до приказа досижу и уволюсь в запас, как белый человек, точно и в срок. Вот и все. А часовой этот просто под руку попал. Военная хитрость! Понимать надо!
Офицер, тем паче кавалер, и перед старшими, и перед нижними чинами слово держать обязан, ибо слово это честь и благородство его возвеличивает, перед людьми и Богом!
Адмирал В. И. Истомин, герой обороны Севастополя
Четвертый курс, я, как и положено разжалованному старшине роты, начал не очень радостно. Начальник факультета, сильно раздосадованный тем, что так и не смог выпереть меня из стен родного училища, почесал свою скандинавскую бородку и принял поистине соломоново решение. Дабы не искушать судьбу и не получать в дальнейшем лишние седые волосы в той же бороде, он учредил список курсантов факультета, которых категорически запрещалось отпускать в увольнение. Под любым предлогом. Я занимал в этом списке почетное третье место. Бронзовая медаль. Таких орлов по факультету набралось человек двадцать пять. Этот список повесили, словно образ в старорусской избе, в красный угол рубки дежурного по факультету. Самого же дежурного обязали в дни увольнений каждые 2 часа строить этот отдельный контингент перед рубкой. Затем пересчитывать по головам с обязательным голосовым сигналом от проверяемого и строгим визуально-осязательным осмотром на предмет винных паров.
Особой радости как нам, так и дежурным это нововведение не доставило. Мало того, что в назначенное время нам независимо от того, спишь ли ты, или, к примеру, гарцуешь на танцульках в учебном корпусе, надо было нестись сломя голову к рубке дежурного, так еще и утром воскресного дня, когда всем нормальным кадетам сладко спалось, ты все равно натягивал форменку и брюки, и, рыча проклятья, плелся к дежурному на очередное опознание. Дежурным, в большинстве своем, тоже это дело было в явную тягость. Были, конечно, и ретивые служаки, трубившие факультету большой сбор по поводу и без повода, но в подавляющем большинстве офицеры относились к функциям надзирателей без особого восторга. Однако в город все равно уйти было невозможно.
Через три недели я устал. Жизнь на берегу, как в автономке, не особо радостна. За забором мягкий и теплый крымский сентябрь. Море ласковое, шелковое. Девчонки еще в коротеньких юбчонках. А какие девчонки в Севастополе. А юбчонки-то… кончаются там, где начинаются ноги. А ты молодой, красивый и жадный до жизни сидишь за забором и смотришь на эти радости неземные издалека, и только облизываешься и подтираешься. А уж когда твои однокурсники каждый день вечером отправляются в город, а ты изгой провожаешь их голодными глазами, так вообще выть на луну хочется. Короче дождался я вечера очередной субботы и направился прямиком к дежурному по факультету. На мое счастье, в тот вечер заступил дежурить бывший командир нашей роты, переживший с нами первый и второй курс, капитан 2 ранга Шаламов Михаил Иванович. Мужчина огромной доброты, спрятанной за строгим видом и строевой подтянутостью. Шаламов в свое время командовал ротой почетного караула Черноморского флота, и с тех пор никогда и нигде ни перед кем не гнул спину.
Очередные увольняемые погрузились на паром, а я подловил момент, когда рядом с Шаламовым никого не было, и, изобразив строевую лихость, которую он обожал, очень по-уставному обратился:
— Товарищ капитан 2 ранга! Прошу разрешения обратиться, курсант Белов!
Шаламов, в свое время сделавший меня и старшиной класса, и старшиной роты, доверявший мне и знавший, что пострадал я невинно, улыбнулся.
— А. Белов! Ну как, Паша, жизнь-то?
— Да никак, товарищ командир. Гнию на корню в родной казарме. Сход на берег запрещен до особого указания. То есть надолго.
Михал Иванович потрогал мочку ушей. Поправил фуражку.
— Видал-видал твою фамилию на «доске почета». Что-то начфак тебя очень «полюбил».
— Да, товарищ командир, есть такое дело, у нас с ним взаимно. Вот и сижу в системе безвылазно.
Шаламов снова поправил фуражку. Одернул и без того безукоризненно сидящий на нем китель.
— Что, Паша, придатки чешутся? Я правильно понял твой намек?
Я опустил глаза и, стараясь придать голосу жалостливые интонации и не скрывая выползающую нетерпеливую дрожь офонаревшего в клетке самца-бабуина, пробурчал:
— А вы что думали, товарищ командир?
Шалимов хмыкнул и вдруг совершенно неожиданно для меня громко и звонко рассмеялся.
— А вот то-то и подумал, гардемарин Белов, что решил ты воспользоваться моим хорошим к тебе отношением, чтобы склонить меня, старого капитана 2 ранга, на злостное нарушение. А коротко, отпустить тебя, факультетского хулигана и алкоголика, в санкционированный мной самоход. Причем под свою старческую ответственность. Да?
Мне почему-то тоже стало легко и смешно. Я попытался было скрыть улыбку, но из этого мало что получилось.
— Так точно! Вы-то сами знаете, как дело было.
Голос Шалимова снова обрел строевую строгость.
— Не канючить! Знаю и знаю! Так, Белов, я тебя отпускаю под твое честное слово: в 24.00 ты мне лично докладываешь о своем прибытии. Не доложишь, опоздаешь, я тебя зря подставлять не буду, доложу, что отпустил, но ты меня обманул. Не приедешь — я тебя больше знать не желаю. Помни! Неважно, каким ты встал в строй, главное, чтобы ты в него встал сам и вовремя! Ключ на старт! На пирс бегом! Марш!
Я к перешвартовке из училища в город был уже готов, и слова благодарности прокричал в ответ, уже несясь, как пуля из ружья, к пирсу, к которому приближался рейсовый катер.
В город как таковой, а точнее, в его центр мне было не надо. Я направлялся на Корабельную сторону, на улицу Макарова, к своей давней пассии с чудесным именем Капитолина, которую в минуты нежности называл Капелькой, а в минуты раздражения Капустой. Капелька была миниатюрной девчушкой, с очень даже ладненькой фигуркой, упругой грудью, которой не требовался бюстгальтер, и полным отсутствием каких-либо комплексов. С начала семестра она, как поезд дальнего следования, точно по расписанию прибывала в 21.00 в училище на катере, шла к одной нам известной дырке в заборе возле водолазного полигона, просачивалась в нее и, попадая в мои объятья, деловито интересовалась: «Где я сегодня снова трусики снимать буду? Только не на траве, у меня платье белое». После чего совала мне в руки традиционный пакет с котлетами и домашними пирожками. Помимо всех своих достоинств Капелька обладала собственной квартирой, где и жила в свои 23 года, совершенно независимо от родителей, милостиво принимая от них финансовую помощь и пуская к себе только по своему личному приглашению, да и то по праздникам. И хотя я имел свой ключ от этого райского приюта с самого начала учебного года, воспользоваться им так и не сумел по вышеописанным «служебным» обстоятельствам.
