Ознакомительная версия.
И старшина ворча вытягивает мешки с сухарями, – в углу у него целый склад.
Так идет жизнь.
Громыхает артиллерия, строчат пулеметы, разведчики ходят за «языком», Устинов – дивинженер – одолевает меня бумажками, но я их не читаю. «Чертов танк», «проклятая семерка» – как прозвали его бойцы, не дает мне житья.
Траншея почти не подвигается, грунт как камень, лопаты ломаются, кирки не берут, тол весь вышел, аммонит дрянной, а главное, немцы! Буквально поливают место работы свинцовым дождем, стреляют из минометов, бросают гранаты.
К концу недели мы прокапываем еле-еле десять метров – меньше полутора метров за ночь. Теряю половину своего взвода – троих убитыми, остальных ранеными. Ко всему еще Агнивцев заболевает чем-то похожим на тиф, и его отправляют в медсанбат. За ним отправляется Валега. Стерегущий на той стороне лошадей ездовой Кухарь попадается на краже овса и угождает в штрафной батальон. Кроме Валеги, его некем заменить. Остается нас четверо я, Лисагор, Гаркуша и Тугиев…
Траншею прекращаю копать.
Как-то вечером приходит с левого берега Лазарь – начфин. Весь белый и дымящийся от мороза вваливается ко мне в землянку. Замерзшими, негнущимися пальцами вытягивает водку из кармана.
– По случаю взятия танка. Вспрыснуть надо…
Лисагор смеется. Я ничего не отвечаю. Мне уже надоели эти розыгрыши. Нет человека в полку, который не шутил бы по поводу моего танка. Даже тихий, скромный Лазарь – и тот вот острит.
– Иди ты знаешь куда?
Лазарь удивленно пожимает плечами.
– А у нас, на той стороне, слух распространился – будто красный флаг уже на танке…
– Вот приходите с той стороны и берите его, а потом уже слухи распространяйте.
Лазарь улыбается, скидывает шинель, сапоги, забирается на койку.
– Мороз такой, что голова трещит. К утру, наверное, Волга станет.
– Давно пора. Может, тол тогда подвезут. Лисагор раскупоривает бутылку.
– Взрывать, что ли, танк собрались? – спрашивает Лазарь.
– Какой там танк. Землю, а не танк. Земля знаешь какая?
– Вы что, подкапываетесь под него?
Лисагор так и застывает с бутылкой в руке. Меня тоже точно током ударяет. Вот дураки! Неделю мучаемся под немецким огнем, а такая простая мысль до сих пор не пришла в голову…
– Лазарище, будь ты проклят, золотая голова! Где ты только учился?
Подкопаться! Просто, как колумбово яйцо! Ближе всего к танку от крайней правой фарберовской землянки. Метров тридцать, не больше. Вал около нее высокий – метра полтора. Немцы даже не увидят, как мы землю выкидывать будем. А грунт на глубине не такой мерзлый.
– Здорово, черт возьми! – Лисагор хватает карандаш. – И людей много не надо. Копать сможет один человек – только часто менять. Один копает, другой землю вытягивает, двое разравнивают и маскируют. Восемь – десять человек с гаком хватит. Если дивизионных саперов человек пять подкинут – дня за три-четыре сделаем. Правда, инженер?
Лисагор подводит черту и пишет под ней цифру "4" – четверо суток.
– Устинов твой в восторге будет. Совсем как в Севастополе. Заложим толу килограмм сто – и как ахнем!.. Представляешь воронку? Бойцы из нее прямо шеренгой пойдут.
Мы выпиваем поллитровку, хлопаем от радости Лазаря по спине так, что он кашлять начинает. Натянув валенки, я бегу к Ширяеву, потом к майору.
Звонок по телефону полковнику, трехминутный разговор, и с завтрашнего вечера я получаю в свое распоряжение взвод дивизионных саперов, сто пятьдесят килограммов аммонита и пятьдесят килограммов тола из неприкосновенного запаса. Срок – четыре дня.
Ночью я никак не могу заснуть, ворочаюсь с боку на бок, мешаю свернувшемуся около меня клубочком Лазарю спать, курю одну папиросу за другой.
Следующие четыре дня я, кажется, совсем не сплю. Где-то урывками, скорчившись, вздремну на полчаса, и все. В рот ничего не лезет.
Лисагор тоже в лихорадке. Матерится за десятерых, сам землю таскает, раздобывает где-то три аккумулятора и десятиметровый шнур с лампочкой, кормит бойцов шоколадом, чтоб азартнее были.
В первые сутки проходим десять метров. Во вторые – восемь с половиной. Задерживает земля. В ведрах и котелках, на карачках приходится вытягивать ее наружу. С каждым новым метром работа усложняется. Грунт все-таки мерзлый, хотя мы только на глубине двух метров.
К утру первого декабря пройдено восемнадцать с половиной метров. Осталось одиннадцать с половиной. Меняем бойцов через каждые пятнадцать минут. Включаемся сами. В общей сложности нас работает пятнадцать человек. Этого более чем достаточно.
Еще один день. К вечеру остается пройти три метра. Бойцы копают, как звери. Вылезают из туннеля потные и грязные как черти. Совершенно неутомим Тугиев – работает не по четверти, а по полчаса и в четыре раза превышает норму. Я выхожу из строя – со второго раза натираю себе мозоли на ладонях. Четыре дня – ни я, ни Лисагор не ходим на берег.
Второго декабря часов в девять вечера звонит из штаба Ширяев.
– В пять ноль-ноль «сабантуй». Успеешь?
– Успею.
– Я приду часа в четыре. Разведчики тебе нужны?
– Для чего?
– Живая сила. Вместо третьего батальона.
– А не жалко?
– У меня Чумак был. Предлагал свои услуги.
– Что это с ним случилось?
– Хочет первым в танк попасть. Полковник говорил, что к ордену представит.
– Ну что ж, пускай приходит. Я ему всегда рад.
– Человек пять хватит?
– Хватит.
– Жди, значит.
– Жду.
Я кладу трубку.
Итого, значит, одиннадцать бойцов – по три от двух батальонов и пять разведчиков. Мощная операция. Надо только ребят подходящих подобрать. Звоню Синицыну и Фарберу. Синицын обещает дать хорошие «березовые колышки». На нашем телефонно-кодовом жаргоне «березовыми» (в противовес «горелым») колышками называются опытные бойцы, преимущественно из сибиряков.
Фарбер сам приходит ко мне – в блиндаж первой роты, мой временный КП.
У него желтуха. Лимонно-желтый, в круглых очках своих, он похож сейчас не то на китайца, не то на японца. Желтухой сейчас почти все болеют – от однообразной пищи. Противная болезнь – нападает инертность, сонливость, пропадает аппетит. То тут, то там на снегу видны красно-бурые следы мочи.
– Кончать, значит, сегодня собираетесь? – говорит Фарбер, снимая и протирая запотевшие очки.
– Как будто…
– Волнуетесь?
– Волнуюсь.
Я чувствую, что мне страшно хочется спать – режет глаза, точно в них песок, – а сон не идет. Бывает такое!
– От вашего батальона трое пойдут, знаете? – говорю я.
– От моего три и от Синицына три. Так, что ли?
– Так. Всего шесть.
– Шесть… Почти целый батальон.
Он улыбается своей тихой некрасивой улыбкой.
– Сколько у вас людей теперь, Фарбер?
– Каких? Которые хлеб получают или воюют?
– Воюют.
– Без минометчиков и пулеметчиков – девять. Это с командирами рот, взводов, отделений.
– А их сколько?
– Один.
– Здорово.
– Вчера было двое, сегодня один.
– Убит?
– Убит. Уразов. Вряд ли вы его знаете. Из новеньких. Татарин, кажется, или казах. Хорошенький такой, черноглазый…
– Снайпер, должно быть?
– Снайпер. Расплодилось их сейчас у фрицев – уйма. За последнюю неделю пятерых вывели у меня из строя.
– Мне сегодня тоже попало, – сидящий в углу связист показывает потрепанную ушанку – в ней маленькая аккуратная дырочка в наушнике, – когда цепь проверял.
– А Уразову в каску, – говорит Фарбер. – Прямо в лоб. Никогда раньше не носил. А тут надел. Точно предчувствовал. Утром все письма писал.
– А вы верите в предчувствие, Фарбер?
– Как сказать…
– А все-таки…
Фарбер опять снимает и протирает очки. Надевает их, поправляет за ушами, на переносице. Не мигая смотрит в огонь, на весело потрескивающие щепки.
– Как вам сказать… – совсем тихо говорит он, – и верю, и не верю. Умом не верю, а вот где-то внутри, вопреки разуму… – Он старательно впихивает в печку смолистую, сверкающую янтарными капельками щепку, пламя с жадностью охватывает ее со всех сторон. – В детстве я боялся покойников, ни за что бы не пошел ночью на кладбище. Даже сейчас, когда я вижу убитого, мне трудно представить себе, что это уже все, абсолютный конец… Какой-то душевный атавизм?.. – Он подбрасывает еще несколько щепок в огонь. – Был у меня друг. Собственно говоря, даже не друг – друзей у меня давно уже нет, – а человек, к которому я очень хорошо относился. И он ко мне как будто неплохо. Веселый такой мальчик, командир конной разведки. Шутник, весельчак, кровь так и играла. На любое самое сложное задание, как на прогулку, отправлялся. Заломит набекрень кубанку, папиросу в зубы – и пошел… И вот когда он на последнее свое задание отправлялся – было это весной этого года, на Донце, пришел он ко мне и попрощался… «Будь здоров, говорит, Фарбер, больше не увидимся». Я сразу даже не понял. Решил, что в другую часть переводят или в какое-нибудь училище посылают. «Нет, говорит, за „языком“ иду». – «Почему же не увидимся?» – «Не вернусь. Убьют». И в одну точку все смотрит. «Я уж точно знаю». Даже карточку мне на прощанье подарил.
Ознакомительная версия.
