Устная математика не шла в голову день, не шла второй, в третий тоже не пошла. Я смирился. В школе я почему-то очень любил логарифмы, как простые, так и десятичные. Почему — не знаю. Любил — и все. Я лениво и безвольно полистал любимый логарифмический раздел справочника и — будь что будет пошел на экзамен. Бывает же такое! Куда смотрел Иван Иванович, утверждая билеты, неведомо, но весь билет был про логарифмы. Я был готов на него отвечать сразу, с лету, без всяких записей. И тут я совершил грубую тактическую ошибку. Мне бы сделать «умный» вид, дождаться своей очереди, скромно и с достоинством получить свою пятерку и убраться. Ну, куда там! Я полез отвечать без подготовки. Что обо мне подумали преподаватели (а их было трое), можно только догадываться, но мои блестящие логарифмические выкладки они выслушали довольно рассеянно и начали задавать мне дополнительные вопросы, к логарифмам никакого отношения не имеющие. Но мной владело вдохновение. Я вспомнил даже то, чего никогда не знал, правда, недостаточно твердо вспомнил, а посему в итоге — хорошо.
На мандатной комиссии выяснилось, что Клавдия Ивановна все-таки поставила мне тройку. За конспирацию, по-видимому. Слово взял Иван Иванович и сказал, что данного абитуриента помнит очень хорошо: разбрасывал шпаргалки, был уличен, но в пререкания не вступил — такого случая он за всю свою богатую практику не помнит, когда указали на дверь, с достоинством удалился. Кроме того, при рассмотрении результатов письменной работы установлено: ответ дал наиболее полный и правильный, и если бы не шпаргалки, то о двойке речи и быть не могло. Поэтому он, — Иван Иванович, ходатайствует перед мандатной комиссией о зачислении меня в училище условно. Члены мандатной комиссии полистали мое личное дело. Два года работал, да и товарищам хоть и не в бесспорной форме, но помогал. В решении мандатной комиссии появилась запись: «Зачислить условно».
Первая моя реакция после мандатной комиссии была шоковой, я, как пьяный, шел по территории училища, не соображая ничего от счастья. По всем злым стечениям обстоятельств я не должен был стать курсантом, но тем не менее сдал экзамены, выжил и поступил.
В казарме я взял лист бумаги и написал домой письмо. Не помню дословно, что писал, но, конечно, об условном зачислении не упомянул, а слова были самые восторженные.
Но училищная жизнь долго пребывать в состоянии восторга возможности не давала. В течение суток нас переодели в военную форму, и я ощутил на своих плечах погоны — признак солдата, которым мне предстояло только стать, в чем я убедился в самое ближайшее время.
В последние дни моего последнего гражданского лета нас подняли по тревоге, экипировали по полной боевой выкладке, и мы пешком прошли пять с половиной километров от училища до пристани на Оке. Здесь нас усадили в видавший виды речной трамвай под номером 13, и мы в течение трех часов добирались до летнего лагеря, созерцая проплывающие мимо поля и деревни. Высадились мы в пустынном низком месте напротив высокого берега села Кузьминское. Огляделись вокруг — пусто. Узнали, что до лагеря еще пять километров. Для бывалого солдата — это не расстояние, а из нас многие впервые надели сапоги. Как заворачивать портянки, никто не знал, естественно, ноги были сбиты, и на финише колонна представляла жалкое зрелище — доплелись на последнем дыхании.
Лагерь училища располагался в красивом сосновом лесу и был совсем небольшим: несколько одноэтажных дач, где жили офицеры, пять деревянных казарм для постоянного состава батальона обеспечения учебного процесса. Мы же, курсанты, жили в палатках и гордились этим, считая дурным тоном располагаться в казармах. Палатки вносили в нашу жизнь некоторую романтику.
На другое утро, несмотря на сбитые ноги и совсем не боевое настроение, все были подняты, и началась учеба. Учили нас жестко, сурово, но никакой дедовщины, хотя рядом находились две роты третьего курса, не было. То есть, может, и было снисходительное отношение к нам, салагам, но издевательств не припомню. Да и такого понятия, как дедовщина, не было.
Трудно, а порой и очень трудно, проходили первые полтора-два месяца, но и сейчас я считаю, что это самый важный период в становлении человека, пришедшего в армию. Либо он сумеет преодолеть себя и станет солдатом, либо так и останется «чудом» и недоразумением в армейской жизни.
Нашей ротой командовал старший лейтенант Плетнев. Забегая вперед, скажу, что погиб он в автомобильной катастрофе в 80-х годах в звании полковника, командуя Кутаисской десантно-штурмовой бригадой. Николай Васильевич был для нас эталоном офицера: всегда подтянутый, щеголеватый, в хромовых сапогах со сглаженными голенищами. Смотрел он на нас, как смотрит мастер на глину, когда начинает лепить сосуд. Пешком мы не ходили: или строевым шагом, или бегом. Физическая подготовка в лагере занимала основное время.
Все курсанты с восторгом смотрели, как этот, невысокого роста офицер мог подойти к перекладине в кителе (или даже в шинели) и спокойно выполнить весь комплекс упражнений, необходимых на сдачу военно-спортивного комплекса (ВСК) первой степени, не слезая. А это было для нас немало, восемь раз подъем переворотом, пять раз выход силой на одну или две руки, одиннадцать раз поднести ноги к перекладине. А мы пыхтим в трусах, и у нас не получается. Подойдет Плетнев, посмотрит на наши потуги и сам все продемонстрирует. А потом, спрыгнув с перекладины, спокойно скажет: «Кто повторит за мной — получит отпуск». Хотя курсантам отпуск не положен, но, видимо, командир был уверен, что таких не найдется.
Мы своего командира называли любовно — наш Плетень. Если Плетень сказал, то нужно выполнять беспрекословно.
Бегал Плетнев отлично на любые дистанции, и мы за ним тянулись, стараясь не отставать. А вечером падали и засыпали замертво. До сих пор помню, как мы осваивали километровую дистанцию по лесной дороге. Сачковать было невозможно. Слева и справа от дороги — сосны с густым подлеском. Старт и финиш на расстоянии туда и обратно по 500 метров. Но что это были за метры для наших новеньких яловых сапог? Лучшие бегуны роты Некрылов и Крымский пробежали первый раз на тройку, остальные на двойку. Десятка полтора курсантов вообще добежать не смогли. Дорога была усыпана песком, ноги разъезжались.
После первого финиша Плетнев сказал все, что о нас думает. Ругался матом он исключительно редко, когда кто-то очень сильно доводил, но строй речи был таков, что нам хотелось его слушать, несмотря на самые нелицеприятные истины. Говорить он умел долго и со вкусом, и всегда без бумажек. Для меня, по характеру молчаливого, в ту пору это казалось верхом человеческого разума, а само это искусство речи — непостижимым.
Слушая его, рота всегда стояла, не шелохнувшись. Слышно было, если муха пролетала. После таких чисток нам не надо было никаких дополнительных объяснений. Сами старались сделать так, чтобы командир был доволен. В нашем сознании он имел на это все права, так как являл собой образец начальника, живущего по правилу: «Делай, как я!»
Хорошо помню мой первый прыжок с парашютом в училище. Нужно сказать, что после неудачной попытки освоить набегом парашютное дело, перелома и больницы у меня появилась боязнь земли. Я боялся не прыжка, не полета в воздухе, а именно приземления. В конце сентября мы закончили теоретическую подготовку, и командир роты объявил, что теперь переходим к практике. Рано утром нас подняли по тревоге. Плетнев отдал команду: «Хромые и немощные, на склад парашютно-десантного имущества для загрузки парашютов».
Рота без парашютов должна была добираться до парашютодрома. По дороге несколько раз мы развернулись в боевой порядок, отразив атаку мнимого противника. По прямой до парашютодрома три километра, а мы пробежали вдвое больше.
Поскольку первый прыжок положено было совершать без оружия, то мы сложили его на поле и сдали под охрану. Надели парашюты типа Д-1-8, в просторечии именуемые «Дубом». Такое название они получили из-за того, что были громоздкими, тяжелыми, один перкалевый купол весил 16 килограммов да плюс еще семь килограммов запасной парашют.
На поле стояла готовая к взлету эскадрилья АН-2. В самолет садились по девять парашютистов и десятый выпускающий. Все это время, когда готовился, прыгал и летел, меня сверлило одно тревожное чувство — чувство земли. Я не думал о прыжке, не сомневался, что парашют откроется, Д-1-8 при принудительном раскрытии предельно надежный парашют, хотя неуправляем, и приземлиться можно было только там, куда занесет. В голове — одна мысль: «Как я приземлюсь?..» Мне казалось, что опять должно произойти что-то непредвиденное. Совершенно спокойно, почти автоматически я толкнулся левой ногой и прыгнул в рассветную осеннюю прохладу. Чем ближе был к земле, тем больше страх. Повезло. Я приземлился на сухое, слегка кочковатое, очень мягкое и удивительно уютное, как мне тогда показалось, болото. Психологический барьер исчез как-то очень просто и ненавязчиво. Позже всякое бывало, но такого страха перед землей, как на втором прыжке, я больше никогда не испытывал.
