Правда, чеканно-литой строка Когана была не всегда. Иногда ее выламывало, но смысл оставался тем же: мировая революция — вот за что скоро мы все погибнем в боях.
Мы, лобастые мальчики невиданной революции.
…………………………………………………………
Мы с тобою вместе мечтали пошляться по Таврии
(Ну, по Крыму по-русски),
A шляемся по заграницам.
И когда мне скомандует пуля «не торопиться»
И последний выдох на снегу воронку выжжет
(Ты должен выжить, я хочу, чтобы ты выжил),
Ты прости мне тогда, что я не писал тебе писем.
А за нами женщины наши,
И годы наши босые,
И стихи наши,
И юность,
И январские рассветы.
А леса за нами,
А поля за нами — Россия!
И наверно, земшарная Республика Советов!
…………………………………………………………
Трубач «тари-тари-те» трубит: «по койкам!»
И ветра сухие на Западной Украине.
Вот так вот. Западную Украину уже осчастливили и к Советам присоединили, но сколько еще неприсоединенного, бог ты мой! Поэтому лирическому герою немного грустно: шансов уцелеть в боях у него явно немного: попробуй-ка собери земшарную республику! Это тебе не кубик Рубика.
Но в целом хандрить, конечно, нечего, товарищи. Держите хвост пистолетом, ибо, как коряво рифмует тот же Кульчицкий:
Война не только смерть. И черный
цвет этих строк
не увидишь ты.
Сердце,
как ритм эшелонов упорных:
При жизни, может, сквозь Судан, Калифорнию
Дойдет до океанской
последней черты.
Коллеге по цеху вторит Борис Ласкин:
Пусть знает враг итог борьбы великой:
Народ-герой никем непобедим!
Мы смерть несем фашистской банде дикой,
Мы от фашизма мир освободим!
Прекрасно. А что же станет далее, когда весь мир будет освобожден? Об этом нам рассказывает поэт Валентин Лозин:
Когда последний пограничный знак
С лица земли сметут солдаты наши, —
Восторжествует всюду красный флаг,
Цветы для всех свои раскроют чаши.
И люди, населяющие мир,
Вслед за тобой, одна шестая света…
Заметьте, в результате чего, по Лозину, восторжествует мировая республика советов, — вовсе не в результате социалистических революций в капиталистических странах! А просто придут наши солдаты и наведут порядок весьма конкретно — сметут с лица земли пограничные знаки, как они сделали это, например, в Польше (тема валяющегося на земле польского пограничного знака, попираемого красноармейским сапогом — одна из самых популярных у советских карикатуристов 1939 года). Пишут о стирании границ наши поэты легко и просто, как о чем-то само собой разумеющемся — придет Красная армия и сметет, какие проблемы?.. Так в результате войны восторжествует всеобщее счастье.
…И вот настала война, которую так ждали, так любили! Настала война с главным врагом, которая должна исполнить надежды и чаяния советских поэтов и воодушевленного ими советского народа. Война с Германией! Война за освобождение Европы от фашизма! Война, которая увеличит количество советских республик в мире! Аллилуйя!..
И где же радость на лицах?
Почему вдруг так резко, словно сухая палка переломилась, изменилась тональность советских стихов?
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди…
Что это с вами, товарищ Симонов? Где же ваша удаль молодецкая? Вы у нас давеча аж до Кенигсберга разбежались, а теперь нос повесили! И товарищ Твардовский туда же, заскулил:
Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.
Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки, —
Точно в пропасть с обрыва —
И ни дна ни покрышки.
И во всем этом мире,
До конца его дней,
Ни петлички, ни лычки
С гимнастерки моей.
……………………………
Я убит и не знаю,
Наш ли Ржев наконец?
Удержались ли наши
Там, на Среднем Дону?..
Этот месяц был страшен,
Было все на кону.
Неужели до осени
Был за ним уже Дон
И хотя бы колесами
К Волге вырвался он?
А что, товарищ Твардовский, разве не должен был он вырваться к Волге? Вы как-то иначе себе эту войну представляли? Вот и поэт Семен Гудзенко какой-то невеселый в снегу лежит:
Когда на смерть идут — поют,
а перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг,
весь почернел от пыли минной.
Разрыв — и умирает друг.
И значит — смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
за мной одним идет охота.
Будь проклят сорок первый год —
и вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв — и лейтенант хрипит,
и смерть опять проходит мимо…
Сплошной надрыв и грязь войны. А где героизм? Где пафос? Нету. Произошла неожиданная возгонка пафоса из советского военного стиха.
Еще 21 июня наши бойцы рвутся в штыковую и поют об этом задорные песни. Они знают: этот год — год великих побед, еще побольше прошлых!.. А после 22 июня — «будь проклят сорок первый год».
Еще 21 июня бойцов зовет в бой страстное желание принести на кончиках своих сверкающих штыков свободу и счастье всему прогрессивному человечеству. А 22 июня бойцы в панике бегут в сторону, противоположную от Европы, которую вчера собирались освобождать. Добегают до Волги и Москвы, где их останавливают заградотряды. И снова поворачивают штыки навстречу врагу. Что их ведет в бой на сей раз? О-о! Совсем другая мотивация! Тот же Гудзенко прекрасно отвечает на этот вопрос:
Но мы уже не в силах ждать,
и нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий. А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь чужую.
Никакого энтузиазма. Насколько все-таки стихи послевоенные отличаются от довоенных!. В послевоенных только усталость, страх и еще одно чувство… Ненависть. Но к кому? К немецкому пролетарию в шинели?.. К немецкому крестьянину со шмайсером?.. Согласитесь, есть в этой «окоченевшей вражде» что-то от детского разочарования, что-то фрустрационное, какая-то глухая инфантильная обида за несбывшиеся ожидания. Злоба на тех, по чьей милости такие прекрасные, такие светлые мечты не осуществились. На немцев. Не дождались нашего освобождения! Взяли и вероломно напали. Одно слово — фашисты. Ну, ничего, суки, ужо поквитаемся.
Вообще-то жертвенность и любовь к войне — неотъемлемая черта советского психотипа. Она воспитывалась в детях с младых ногтей. Воспитывалась поэтами и у поэтов. Поэтесса Юлия Друнина, детство которой пришлось отнюдь не на войну (она родилась в 1924 году), тем не менее писала: «Я родом не из детства — из войны». И это естественно: культ войны был необычайно развит в красной империи.
Деревянная лошадка с красной звездой на боку, жестяная сабля, пушки и танки на конфетных обертках, «Мальчиш-Кибальчиш», детские стишки Маяковского: «Возьмем винтовки новые, На штык флажки, И с песнею в стрелковые пойдем кружки. И если двинет армии страна моя, — мы будем санитарами во всем боях». Детишек с детства натаскивают на войну в военизированных отрядах. И взрослых натаскивают — стихами, песнями, романами, газетами, фильмами.
Вот проводится в 1935 году конкурс «на лучшую песню», и все первые премии получают только песни о войне — «Ночь в разведке», «Красноармейская», «Матка сынка провожала», «Партизан Железняк»… Ни одной про любовь и мирный труд! Так советская власть показывает, какие песни она считает самыми лучшими, самыми нужными. В эту сторону пишите, товарищи поэты, если премии хотите получать.
Война и смерть окружали советского человека с самого рождения каждый день. Откроешь газету — «в мире неспокойно», где-то идет война. Советский человек жил в постоянном напряжении: извне родину окружали империалистические угрозы, внутри родину точили наймиты и агенты империалистических разведок, поскольку с каждым днем «усиливалась классовая борьба». НКВД активно боролось с врагами, рубило лес, летели щепки. И этой щепкой мог оказаться каждый, потому что позавчера ночью взяли человека с твоей работы, вчера ночью соседа, а сегодня… Хоть спать не ложись! Каждый предусмотрительный человек имеет в шкафу тревожный сидор с дежурными вещами — на случай посадки. Там сухари, теплые носки, смена белья.
