Дьячков, видимо, догадался о том, что творилось в моей душе. Однажды ночью, когда я, как обычно, беспокойно ворочался на соломе, пытаясь заснуть, он нашел в темноте мою руку, крепко сжал ее и тихо заговорил:
- Ничего, дружище, крепись! Скажу откровенно, не нравится мне твое настроение, о смерти думаешь…
- А что остается? Я уже не человек, а одна непрерывная боль. От боли уже отупел. И что впереди? Хотя бы видеть!
- Не человек! - раздраженно отозвался Дьячков. - Глупости говоришь! Вдумайся хорошенько в то, что случилось с тобой, тогда поймешь, что сдаться сейчас - обиднее, чем погибнуть в бою. Ты ведь дрался до последнего! И смерть сколько раз касалась тебя, да отступала. Невероятно, но факт. Ты жив, и это сейчас главное. Ты мыслишь и чувствуешь, значит, можешь бороться. За что? За свою жизнь. Пока только это ты в состоянии делать. Мало, скажешь? Нет, много! Встанешь на ноги, окрепнешь, начнешь другую борьбу - за побег из плена, за возвращение в строй. Понял? Цель нужно видеть, никогда не терять этой… как у вас, летчиков, говорят, пространственной… [31]
Дьячков замолчал, вспоминая нужное слово.
- Ориентировки, - подсказал я.
- Вот-вот, - обрадовался Михаил, - пространственной ориентировки. Именно ее. Много всего видеть сразу нужно. Так что соображай, истребитель. Знаешь, как Маяковский ответил Есенину? «В этой жизни помереть нетрудно, сделать жизнь значительно трудней».
Дьячков говорил правду. Ее можно было отвергнуть либо принять. Отвергнуть: - сдаться, живым схоронить себя; принять - драться до последнего, идти на все, через не могу, за пределы человеческих возможностей. А сумею ли я так? Если бы знать, что целы глаза… Все можно перенести, только не слепоту. Ну, куда я гожусь незрячий, как выберусь таким из плена?
Я поделился своими сомнениями.
- Рано отходную поешь, Серафим. Наберись терпения, дождись, когда спадет опухоль, и тогда делай выводы. Наш хирург, например, убежден, что глаза у тебя не пострадали.
На Божко Михаил сослался наобум, чтобы поддержать меня. Но вскоре медики действительно подтвердили доброе предположение моего друга.
В Симферополе остались два известных врача - доктор Арутюнянц и профессор Саркисов, не успевшие эвакуироваться из города. Среди пленных бойцов было несколько раненых, нуждавшихся в сложных операциях. Наш хирург не решался делать их сам и обратился за помощью к Арутюнянцу и Саркисову. Каким-то образом он сумел договориться с гитлеровцами, и врачей пропустили в лагерь. Операции прошли успешно, бойцы остались живы.
Саркисов внимательно осмотрел и меня.
- Превосходно, молодой человек, - спокойно произнес он. - Сойдет опухоль - вновь станете зрячим.
Счастью моему не было границ. Но, уже находясь за дверью, я случайно услышал, как профессор сказал нашему хирургу:
- Страшная штука эта жизнь. Случается мы не дорожим ею, когда она прекрасна, и цепляемся за нее, когда становится невыносимой. У этого молодого человека мало шансов выжить в таких условиях… [32]
Профессор замолчал, а я подумал, что теперь наверняка вытяну. Ведь я буду видеть!
Состояние радостной приподнятости не покидало меня несколько дней. Лагерный повар, доносчик Яшка, заметив мое настроение, как-то спросил:
- Что такой веселый? Домой, что ли, собрался?
- Почему домой! - удивился я.
- Не слышал разве? Немцы скоро всех пленных по домам распустят, землю дадут. Сами станем хозяйничать. Тогда заживем!
«Чего захотел, кулацкое отродье!» - подумал я и зло сказал:
- По полтора метра вглубь, а то и меньше - это все, что мы получим.
- Ну, ты! Комиссар какой выискался! - крикнул Яшка. - Не очень храбрись, а то быстрее всех заработаешь полтора метра!
Он ушел.
А мне так захотелось взглянуть на этого подонка, что я не стерпел и двумя пальцами сильно потянул вверх веко левого глаза. И увидел!
Увидел проем двери и спину удалявшегося Яшки.
В анатомическом музее
В канун 1942 года нас вышвырнули из здания медицинского института и разместили в помещении анатомического музея. Гитлеровцы срочно освобождали все крупные строения под госпитали для своих раненых.
А недели за две до этого исчез Михаил Дьячков. К тому времени рана его зажила, он чувствовал себя хорошо и все чаще заводил со мной разговоры о побеге. Подробностей Дьячков не сообщал, но я понимал, что у него есть какие-то связи с городом и что наши медицинские сестры Вера и Маруся играют в этом деле не последнюю роль.
Когда по лагерю прошел слух о нашем переселении, Михаил сказал, что мне необходимо привести себя в божеский вид. Действительно, я был раздет и разут и лежал в одном белье.
- В анатомичке вы долго не пробудете, - говорил он. - Вас, наверное, соединят с другими пленными и [33] этапом погонят на Украину. А в дороге тебя доконает холод. Надо одеться.
Дня через два Вера принесла с собой какой-то узел. Я нашел в нем ботинки, рубашку, штатские брюки, кепку, шинель и белье. Даже на ощупь чувствовалось, что белье чистое и выглаженное. От него пахло уличным холодком. Прижав белье к лицу, я долго вдыхал сыроватую свежесть, сохранившуюся в складках материи. И вдруг почувствовал: под тяжелыми веками закипели тяжелые слезы. Чтобы скрыть их, долго лежал, уткнувшись головой в узел с одеждой.
В тот день Михаил Дьячков не вернулся в палату. Когда и утром его не оказалось на месте, я понял, что он бежал. Вера подтвердила мое предположение. Проходя через комнату, она нагнулась и тихо сказала:
- Привет от Миши.
Я лишился верного друга, надежного товарища, и у меня в тот момент было такое ощущение, точно вокруг образовалась пустота.
- Не огорчайся, - шепнула Вера, - будет у тебя новый друг, и к тому же летчик.
- Летчик!
- Да, и штурман с ним. Завтра я вас познакомлю. - Она помолчала и совсем тихо добавила: - И еще… Завтра мы расстанемся. Вас переводят в анатомический музей, а нам запретили быть с ранеными. Что с вами будет?… - Вера вздохнула, осторожно потрогала мое лицо. - А опухоль заметно спала. Левый глаз скоро совсем откроется.
- Только вот хожу плохо, - перебил я сестру. - Не знаю, дойду ли до анатомички. Может, сдохну дорогой…
- Тебе помогут, я предупрежу людей и тех летчиков. Они крепкие ребята, только малость обгорели в самолете.
Вера действительно познакомила меня с майором Николаем Ивановичем Виноградовым и штурманом Михаилом Быковым. И на прощанье передала небольшую буханочку хлеба.
- Ты, Серафим, ни за что не угадаешь, от кого этот подарок, - заметила Вера. - Помнишь женщину, которая ухаживала за тобой в Нижнем. Керменчике? [34]
Зовут ее Софья Михайловна. Она долго разыскивала тебя в городе. И рассказала мне все…
Так я узнал о том, что со мной было в первые дни плена.
А через час в палаты пришли гитлеровцы и велели очистить помещение. Виноградов и Быков поддерживали меня всю дорогу. Я почти висел у них на руках и все же, пока добрался, окончательно выдохся. В анатомичку мы трое вошли последними. Лучшие места уже были заняты, и нам досталась площадка между двумя ваннами. В зале было несколько таких ванн, наполненных раствором формалина. В них лежали трупы.
- Да-а, - заметил Виноградов, - в веселую компанию мы попали.
Николай Иванович в сердцах ударил ногой по ванне. В зале прокатился глухой гул.
- Тише вы там! - раздался чей-то шутливый возглас. - Покойников разбудите.
- Покойники… Что же, рано или поздно все будем покойниками, - невесело пошутил Михаил Быков. - Такое соседство даже на руку - быстрее привыкнем к мысли о бренности всего живого.
- Хватит, Быков! - прикрикнул Виноградов. - Сходил бы лучше поискал досок или фанеры. Иначе пропадем на кафельном полу в такой холод.
Быков ушел, а мы присели на корточки возле ванн.
- Вот не думал, что окажусь в таком дохлом месте, - со вздохом сказал Виноградов. - Лучше бы в обычный лагерь. Там хоть здоровые люди.
- А вы как очутились здесь? - спросил я.
- Подбили под Симферополем, а упал в районе Бахчисарая.
И, помолчав, заговорил полушепотом:
- Тебе можно открыться, ты парень свой… Я ведь майор. Командовал 95-м бомбардировочным полком. Базировались мы под Краснодаром. В тот день бомбили Сакский аэродром. Все шло отлично, но на обратном пути нас перехватили «мессеры». Мой ДБ-3 попал сразу под несколько трасс. Загорелся левый мотор, потом пламя перекинулось на кабину. Возле Бахчисарая пришлось выброситься с парашютом. Приземлились в расположении вражеских войск. Там содрали [35] с нас летное обмундирование. Какой-то гад отобрал у меня орден… Я, конечно, закатил ему в морду, а меня - по затылку прикладом. Очухался только через сутки… Вот и все. А отсюда, браток, надо скорее бежать. Только бы дождаться, когда лицо и руки маленько заживут… А ты как настроен?
