Яснее оценить значение правительственных ассигнований для промышленного подъема можно, если учесть, что в предвоенные два года держалась неблагоприятная для инвестиционной деятельности хозяйственно-политическая конъюнктура. Если в 1913 г. насчитывалось 4186 млн. руб., вложенных в акционерное дело, то к 1914 г. осталось лишь 3595 млн., «то есть 14% общей суммы денег… за один год погибло. Предприятия ликвидированы, но это и есть гибель», — констатировал Вл. И. Гурко, выступая в Государственном совете{17}. «Гнет административной опеки» не дает заниматься ни промышленностью, ни торговлей, обменивались впечатлениями депутаты Думы, побывавшие на местах. Но «к этому присоединяется не прекращающееся угнетенное состояние биржи», крепнет убеждение в «неизбежности сельскохозяйственного и промышленного кризиса»{18}. Иностранные частные кредиторы и инвесторы ввиду международной напряженности проявляли сдержанность, несравнимую даже с 1904–1907 гг., когда поражения на Дальнем Востоке, волнения и восстания вызывали в «деловых кругах» в основном кратковременные колебания. На настроения теперь влияло не только ожидание надвигавшегося в Западной Европе экономического кризиса, но и тревога из-за Балканских войн, предчувствие большой войны{19}. К декабрю 1913 г. дело дошло фактически до биржевого краха, с кульминацией кризиса в Петербурге и Париже в начале июня 1914 г. «Неблагоприятные для экономической жизни обстоятельства, которые были отмечены в прошлогоднем нашем отчете, продолжались и в 1913 г., — жаловались финансисты. — Ибо хотя военные действия на Балканском полуострове закончились в половине года, но… тревожное настроение и страх перед новыми осложнениями всё тяготели над развитием экономической жизни, тормозя предприимчивость и вызывая сдержанность и дороговизну капитала… В продолжение всего отчетного года заметна была у нас большая дороговизна денег, сопряженная с крайнею осторожностью в предоставлении кредитов, причем исправность платежей оставляла желать многого»{20}. Эта сдержанность и осторожность непосредственно отразились, например, на судьбе Путиловского и Невского заводов[2], поскольку их реорганизации и расширению помешал отказ в финансировании со стороны французских партнеров.
Даже после открытия военных действий, когда уже обнаружились признаки «снарядного голода», частные предприниматели не проявили готовности направить собственные капиталы на развертывание артиллерийских производств. Новая «конъюнктура» не подействовала на движение этих капиталов сама по себе: экономика оказалась командной в наиболее прямом смысле. 18 сентября 1914 г. верховный главнокомандующий потребовал от военного министра дать максимальный «срочный заказ» русским поставщикам, привлечь частные заводы хотя бы «реквизиционным порядком» к выделке снарядов. Военный министр и сам еще 9 сентября через министра торговли и промышленности вызвал к себе представителей фирм, и они только тут узнали, какова действительная нужда в снарядах и что в создавшихся обстоятельствах для правительства «вопрос о цене имеет второстепенное значение». Прибывший на это совещание начальник Генерального штаба «с последней телеграммой о требованиях на снаряды, полученной недавно из Ставки… стал чуть ли не кричать с пафосом и негодованием на мизерность предполагаемых поставок по сравнению с требованиями армии и заявил о критической необходимости получать снарядов втрое больше, какой угодно ценой»{21}.
Для того чтобы разобраться, в каком состоянии находится изучение военно-промышленной деятельности 1914–1917 гг., нужно иметь в поле зрения исследования 1950-х — начала 1990-х гг. В двух книгах А.Л. Сидорова — диссертации 1943 г. (издание ее было задержано до 1973 г. по идеологическим причинам){22} и монографии «Финансовое положение России в годы Первой мировой войны (1914–1917)» (М., 1960) — представлен материал, всесторонне характеризующий развитие российской экономики во время Первой мировой войны. За минувшие 50–70 лет не появилось труда, который при такой же полноте охвата (отвлекаясь от неизбежных частных ошибок и недочетов) поднял бы изучение предмета на более высокую ступень. Другая достигнутая вершина — исследования К.Н. Тарновского о металлургии{23} и П.В. Волобуева о топливной индустрии и экономической политике Временного правительства, книга П.Д. Дузя об авиации[3]. В монографии «Советская историография российского империализма» (М., 1964) Тарновский проанализировал и сам процесс изучения экономической проблематики российского «империализма»[4]. Эта новаторская работа, появившаяся на излете первой «оттепели», содержит осмысление уроков полувековой деятельности историков и обоснование пересмотра устоявшихся представлений. Конечно, даже лучшие исследования советского времени не могли не уступать давлению навязываемых официальных схем. Тем не менее многие историки серьезно относились к своему научному поиску и, соответственно, к критике источников, а марксистская теория, служившая им руководством, предполагала рационализм и логичность. На первый план выдвигались проблемы теоретического осмысления явлений. В последующие 30 лет — усилиями главным образом участника оживленных дискуссий 1960-х — начала 1970-х гг. К.Ф. Шацилло — изучение военной экономики продвинулось как раз в том направлении, какое было намечено на ряде состоявшихся конференций. Размышляя о путях исследования, Шацилло пришел к обобщениям, которые не только сохраняют силу, но и приобретают ныне особую остроту.
Труды К.Ф. Шацилло, сосредоточенные прежде всего на десятилетии, предшествовавшем Первой мировой войне, важны тем, что помогают оценить состояние военной индустрии к 1914 г. Кроме того, в них автору удалось раскрыть влияние на военно-промышленную политику стратегических и внешнеполитических устремлений власти; развитие вооруженных сил он рассматривал как узловую проблему, связывающую военную организацию страны со «всем ее экономическим и культурным строем»{24}. Выявив архаические черты, свойственные российской военной индустрии, Шацилло (как и В.В. Адамов — по Уралу) сделал радикальный вывод о докапиталистической природе этого уклада экономики, идущий вразрез с представлениями сторонников «теории модернизации».
На исследования, столь тесно сопряженные с военными и внешнеполитическими аспектами экономической истории, естественно, воздействуют процессы, происходящие в идеологии, в чем имели возможность убедиться историки с опытом пережитых «оттепелей» и попятных сползаний. Знаменательные сдвиги были отмечены участниками конференции, проведенной в 1994 г. Ассоциацией историков Первой мировой войны. Выступая на конференции, В.И. Миллер наряду с «характерным для последних лет восхвалением Романовых и их ближайшего окружения» указал также на «стремление части политиков и публицистов “разделаться” с идеей интернационализма» и возрождение национализма в его шовинистическом варианте. Есть «немало тех, кому будет неприятна правда о той далекой… войне», сказал Миллер, и «уповать на “благоприятную” для исследователей историографическую ситуацию… не следует»{25}.
З.П. Яхимович тоже обратила внимание на создавшиеся «условия крутой ломки методологических и ценностных ориентиров» и при этом — на стремление историков без «серьезной научной разработки» проблем заполучить откуда-нибудь готовым новый «эталон научной объективности и беспристрастности». Поспешно избавляясь от своих вчерашних воззрений, они проникаются иными идеологическими установками и примеряют к ним «соображения об объективных либо ложно понятых государственных и национальных интересах». Исследователи, способные критически оценивать источники, не заблуждались относительно того, что «понятие национальных интересов, широко использованное для оправдания войны правящими кругами», получало разное истолкование и внутри господствующих классов, и в массах населения, но не имело объективного содержания; правители государств, втянувшие свои страны в мировой конфликт, не понимали, что делают, имели ложные представления о преследуемых целях и о том, чего это может стоить{26}.
Приведенные наблюдения, как показало дальнейшее, отражали реалистическое понимание перемен. Сущность сдвига определил в посмертно изданной книге Шацилло. Многие авторы, писал он, «вольно или невольно считавшие себя последовательными марксистами… превращались в заурядных великодержавников, апологетов милитаризма», отстаивая задним числом претензии властителей империи на «место в “европейском концерте”» — претензии, несоразмерные военно-экономическим возможностям страны, при губительных для ее развития последствиях. Ввязываясь в войну, режим Николая II ставил перед собой невыполнимые задачи, противоречившие «нуждам и состоянию России». В своем анализе военно-экономической политики Шацилло проводил различие между «общегосударственными» интересами с точки зрения «правящей бюрократической клики» и насущными интересами большинства народа{27}.
