Вопреки неисторическим и противоречивым построениям Маркевича — Харрисона, «услугами» такого рода удовлетворялись запросы, обслуживалось благосостояние не общества в целом, а лишь возвысившейся над ним касты, клики (К.Ф. Шацилло) — прежде всего персон, допущенных к решению главных вопросов государственной военной и экономической стратегии. Эту касту Д. Ливен определяет как «политическую структуру, стремившуюся стоять вне общества и над ним», презирая его во всех его частях и «всемерно используя их для поддержания собственной внешней военной мощи и престижа»{66}. Внешнюю политику страны определяли «люди не только некомпетентные, но и руководившиеся в своих действиях не интересами России, а собственными корыстными расчетами»{67}. «Благосостояние» этой касты не сводилось к вульгарным личным доходам (в том числе от теневой военно-промышленной деятельности), допускающим исчисление в деньгах[13]. Точно очерченные материальные проявления успеха лишь сопутствовали чему-то менее обозримому, но несравнимо более значимому. Доступ к рычагам управления национальными ресурсами в соответствии с сугубо личным пониманием «государственных интересов», позволяющий тешить свое властолюбие и тщеславие, испытывая от этого, конечно, неизмеримое в статистических единицах, социально переживаемое ощущение «административного восторга», — особая статья «личного потребления», дополняющая общежитейское благополучие.
Включая «оборонные услуги» в положительный баланс, Маркевич и Харрисон объясняют это тем, что такая методология «дает представление о производственных возможностях общества». Но и это объяснение также несостояюльно исторически: какими бы блестящими ни выглядели статистические расчетные «возможности», а на деле вся социальная система не выдержала груза «оборонных услуг», которые к тому же в реальности финансировались антантовскими кредиторами, то есть ложились на расходный ба: маис будущих поколений подданных Российской империи. Действительным фактом, имеющим статистическое обоснование, является другое — то, что наращивание «оборонных услуг» предпринималось за счет урезания расходов на нужды здравоохранения, благоустройства, науки и образопания{68}; жертвуя сотнями тысяч цветущих людских жизней, общество не увеличивало свои производственные возможности.
Сам же М. Харрисон не зря свой «в целом скептический взгляд» на экономические последствия войны основывал не на исчисляемых оценках якобы полученных народами «военных услуг», а на признании того, что «война вообще является деятельностью с отрицательным балансом». Если за время войны в экономике появляется что-то полезное, то нет доказательства того, что это «действительно результат войны и никак не могло состояться иначе, без войны»; «всегда того же результата можно достигнуть менее дорогостоящим путем»{69}. Хотя П. Гэтрелл считает, что «трудно разграничить последствия войны и последствия революции 1917 г.», он находит, что в 1916 г. национальный доход начал падать и к 1917 г. «едва достигал 2/3 от довоенного уровня»{70}.
Статистическим источником, позволяющим судить о динамике индустрии военных лет, является промышленная перепись 1918 г. Д. Джоунс привел показатели, свидетельствующие о совокупном, по всем отраслям, росте: если принять 1913 г. за 100%, то 1914 г. дает повышение до 101,2, 1915-й — до 113,7, 1916-й — до 121,5, а 1917-й — падение до 77,3. Именно в таком виде итог переписи представлен у Стоуна, откуда и перешел к Джоунсу, Макнилу и А.И. Уткину{71}. Но использование сведений Стоуна, даже когда он ссылается на источник, требует обязательной проверки. В данном случае Стоун ссылается на таблицу «Промышленное производство в России в 1913–1917 гг.», составленную по материалам переписи 1918 г. и приведенную у А.Л. Сидорова. Как же поступил он с этим источником?
Во-первых, отброшены все высказанные Сидоровым критические замечания о степени достоверности приводимых показателей. А речь шла о том, что перепись 1918 г. содержит данные «без Урала» и «не охвачен Донбасс», то есть выпали самые проблемные для российской военной экономики районы с их неуклонным на протяжении всей войны сокращением производства металла, отчего по ряду вопросов «данными переписи и вовсе нельзя пользоваться». «Совершенно ясно, что о работе металлургической промышленности и машиностроения, — предупреждал Сидоров, — едва ли можно делать какие-либо выводы на основе только данных этой переписи». Во-вторых, Сидоров обратил внимание на то, что, хотя бы и закрывая глаза на такую «мелочь», принимая эти изуродованные цифры, все же оказывается, что «даже только за три года войны» — исключая 1917-й — общий прирост продукции втрое замедлился по сравнению с предвоенными годами. Как отмечает X. Хауман, пользовавшийся той же таблицей, продукция металлургии по сравнению с 1913 г. упала к 1916 г. почти на 20%, выпуск полуфабрикатов — на 13%, притом что дефицит металла к концу 1916 г. оценивался в 50%{72}. Но все это у Стоуна скрыто, потому что, в-третьих, он (а за ним и Джоунс и другие) отсек от таблицы, заимствованной у Сидорова, — и выбросил — ее основное содержание, отраслевые показатели, взяв только итоговую последнюю строку. А отраслевые показатели свидетельствуют (на это и указывает Хауман), что в 1916 г. уже не наметилось, а состоялось падение производства в горной и горнодобывающей промышленности (даже не считая Урала и Донбасса) с 1019,3 до 941,3 млн. руб., еще более значительное — в добыче и обработке камней (а это значит — в заготовлении цемента, огнеупорного кирпича, бутового камня, абразивных материалов), текстильной и чуть ли не во всех других отраслях, ш исключением собственно военных — металлообработки, химии и производства смешанных волокнистых веществ (то есть взрывчатки и пороха){73}. Именно рост военных производств создал ложную видимость общего процветания, представленную в итоговой последней строке. Но тому, кто принимает за истину итоговые цифры Стоуна, нет оснований сомневаться в отброшенных им составляющих.
Таким образом, разграничить последствия войны и революции все же в какой-то степени возможно, даже довольствуясь столь неполноценными источниками. «На первый взгляд, — пишет Хауман, — бросается в глаза резкий спад производства в 1917 г… Однако видно и то, что этот спад произошел уже в 1916 г.; в момент высшего напряжения в важных для войны отраслях, в частности в металлообработке, — темп роста замедлился. Детальный анализ, далее, показывает, что не позднее 1916 г. резервы роста иссякли и ускорялся развал производства»{74}. Таким образом, неверно было бы считать, что «революция и борьба рабочих за повышение заработной платы создали экономический кризис в стране, подорвали развитие промышленности. Наоборот, Февральская революция 1917 г. была ускорена экономическим кризисом». Этот вывод Сидорова{75} может показаться сформулированным по-советски ортодоксально-догматически, но по сути он не может быть аргументированно оспорен. Экономика не «демонстрировала многие признаки подъема» (Никонов), а шло, наоборот, «разрушение материальных ценностей», «истощение производительных сил» из-за роста специальных военных производств{76}. «Видимость общего подъема» создавалась именно за счет форсированного изготовления предметов вооружения{77}.[14]
Если, не удовлетворясь «видимостью», перейти к сути, то «эпоха подъема» для экономиста и статистика отличается тем, что в это время происходит рост производства средств производства, идет накопление капиталов и усиливается строительство. Так считал Л.Б. Кафенгауз и пояснял важное различие между средствами производства и орудиями разрушения: «Однако вряд ли кто-либо решится включить в последнюю группу явлений», то есть в производство средств производства, изготовление «пушек, снарядов и взрывчатых веществ, уничтоженных во время войны», в 1914–1918 гг. Как писал Кафенгауз, в условиях войны заявила о себе «диспропорция в развитии военной и прочей тяжелой промышленности», эта диспропорция «неизбежно должна была повлечь за собой общее сокращение всей тяжелой промышленности». Хотя падение производства в 1917 г. было обострено революционными событиями, «тем не менее и вне этого фактора производство неизбежно должно было сократиться под влиянием недостатка сырья, полуфабрикатов, разных материалов и под влиянием расстройства заводского хозяйства. Горы пушек, снарядов и взрывчатых веществ не могут затмить тех разрушительных процессов, которые, несмотря на все усилия, систематически сокращали производительные силы»{78}.
В свое время П.П. Маслову тоже представлялось, что даже «самый ярый защитник» денежной оценки результатов хозяйственной деятельности едва ли «станет утверждать, что народное хозяйство обогатилось от уничтожения товаров, хотя, несомненно, их денежная ценность повысилась». Тем не менее и во времена Маслова идея, выдвигаемая Харрисоиом и Маркевичем и другими, получала выражение в милитаристской пропаганде: война «породила поистине чудовищные теоретические построения», возмущался Н.И. Бухарин. Из факта «процветания» военной индустрии, повышения курса акций металлургических, химических и пр. заводов делают «вывод о благотворном влиянии войны на народнохозяйственную жизнь». «И сейчас находится много экономистов, — продолжал Маслов, — которые верят, что страна обогащается не только от роста производства предметов вооружения, но даже от ведения войны». Но «реальное накопление не может получиться из процесса разрушения». Затраты на военное снаряжение являются «расхищением национального дохода и капитала»{79}. Это «не что иное, как уничтожение сбережений страны и ее капиталов» — работа «не ради увеличения благосостояния страны, а ради уменьшения его», со знанием дела подтверждал директор Волжско-Камского банка и крупнейшего международного артиллерийского комбината{80}.
