Он и вправду был переутомлен подготовкой спектакля, иной раз готов был видеть злые козни там, где их нет. Но разве не странно: «здешние мерзкие дирижеришки» куда-то затеряли клавир «Руслана», Балакирев при спевке хоров и солистов аккомпанирует по памяти всю оперу — и утраченные ноты вдруг находятся…
Тревожные письма Милия доходят и до Шестаковой, и до Кюи, и до Мусоргского. И Модест Петрович отвечает таким письмом, которое иной раз публикаторы готовы были спрятать подальше о глаз читателя в приложения, да еще снабдив длинным испуганным комментарием. То, что Мусорянин обрушивался на консерваторию, было уже делом привычным. Но здесь Мусоргский высказался — горячо и резко — по поводу западноевропейского славянства. И резкость его высказываний может показаться ошеломительной. Но письмо — не только выпады в ту или иную сторону. Оно — преддверие его собственного музыкального подвига. И здесь пояснения неизбежны.
«Признаюсь, когда Вы уехали в Чехию, я думал и знал, что приветливые вызовы, неоднократно посланные Вам, принадлежат меньшинству отборных людей, — так должно было быть, так и оказалось, но я заблуждался в степени влияния этих людей на чешский люд. Оказывается, что из всех двуногих чешских скотов едва тройку можно подобрать таких, которые имеют право принадлежать к человеческой породе. И как назло к Вашему приезду в Прагу, пршепшетался туда пан Монюшко с своими католическими операми».
Это не слова фанатичного религиозного деятеля. Это говорит человек, на которого воздействие демократических чаяний и науковерия шестидесятых годов весьма заметно. Но католическая Польша (в лице Станислава Монюшко с его оперой «Галька», которую он тоже собирается ставить в Праге) для Мусоргского — слабое место в самой идее славянского единения, столь милого сердцу Балакирева. Для самого Модеста Петровича эта идея единения прежде всего — культурного. Католичество — в его глазах не другая вера, не другая ветвь христианства, но иной тип культуры, агрессивный по отношению к культуре русской. Не случайно Мусоргский желает успеха операм Глинки, поставленным под руководством Балакирева, и в первую очередь — «Жизни за царя», где запечатлено столкновение смятенной России и сноровистой Польши.
«Архимед придумывал рычаг такой системы, чтобы можно было повернуть земную ось, и был убит римским солдатом, но если б Архимеду предложили повернуть на надлежащий путь чешские мозги, то он бы лопнул с досады и не был бы убит римским солдатом. Неужели нашей музыке определено замкнуться границами: к западу морской линией Балтийского моря, Пруссией, Галицией и т. д., к югу Черным морем и т. д., к востоку, северу, словом, по географии. Неужели даже когда-то в одноплеменных нам землях наша народная музыка непрививаема? Заметьте, что во всей Европе относительно музыки царят и заправляют всем два начала: мода и рабство. У англичан выписываются певцы и исполняются вещи, подчас и те и другие отчаянные — там на первом плане мода. У французов — впрочем, у французов канкан и dubarrassez nous de m-г Berlioz![39] Испанцев и итальянцев с турками и греками в сторону. У немцев — наилучший и убедительнейший пример рабства музыкального; обожание консерватории и рутины, — пиво и вонючие сигары, музыка и пиво, вонючие сигары и музыка ins Grün[40]. Немец способен написать целый трактат о том, что Бетховен такую-то черненькую написал хвостом книзу, а не вверх, как это бы следовало по правилам; немец — раб признанного им гения, никак не может себе представить, что Бетховен за скорописью мог ошибиться и не обратить внимания на пустяк. Эта тупая и отпетая сторона пивного брюха mit Milch und süsse Suppe[41] отвратительна в истых, коренных немцах, но еще поганее в рабах рабов — чехах, не желающих иметь своей физиономии».
Не на англичан, французов, немцев и чехов нападал Мусоргский (хотя бы уж потому, что так чтит и француза Берлиоза, и немца Бетховена). Ему отвратительно торгашество и бюргерская тупость, жизнь ради брюха, жизнь без памяти о своих истоках.
«Предложите (не заставляйте — заставить можно немецкого чеха австрийского плевка съесть — и съест), предложите чеху усладить свою душу немецкой тухлятиной — он усладит и скажет громко, что он славянин. Так понял я чехов из Ваших отзывов, и эта мертвечина туда же задорится славянские вещи слушать! славянской музыки требовать! Вот почему Ваша музыкальная характеристика Чехляндии верна и не в музыкальном отношении. Народ или общество, не чующее тех звуков, которые, как воспоминание о родной матери, о ближайшем друге, должны заставить дрожать все живые струны человека, пробудить его от тяжелого сна, сознать свою особенность и гнет, лежащий на нем и постепенно убивающий эту особенность, — такое общество, такой народ — мертвец, а отборные люди этого народа — доктора, заставляющие посредством насильственного электрогальванического тока дрыгать члены этого мертвеца-народа, пока он не перешел в химическое разложение трупа. Евреи подскакивают от своих родных, переходивших из рода в род, песней, глаза их разгораются честным, не денежным огнем, и паскудные их рожи исправляются, очеловечиваются — я сам тому был не один раз свидетелем. Евреи лучше чехов — наши белостоцкие, луцкие и невельские евреи, живущие в грязи и смрадных лачужках. Могут сказать, что славянский звук не дошел до славянской души, потому что Сметана испростоквашил звук? Неправда! не мог он настолько искалечить всю оперу, чтобы не нашлось в ней живого места, которое бы заставило встрепенуться живого человека. Мертвецы сидели в театре, мертвец управлял оркестром мертвых, и Вы, дорогой мой, попали на пражскую забаву des revenants[42]. Живой меж мертвых! Делю Ваше мрачное положение, дорогой Милий, и гордиться буду, милый мой, если Вы их — этих мертвецов — хотя на час оживите. Давай Вам Бог, еще раз и еще раз давай Вам Бог!»
Вот чего он хочет от музыки. Чтобы не ухо услаждала, но пробуждала душу человеческую. И не питаться сладкозвучной иностранщиной должен славянин, но чувствовать родственную его душе славянскую музыку. Внимать родным звукам так же, как ребенок внимает песне матери.
Удивительно ли, что в душе Мусоргского просыпается противоборство всему «алеманскому», то есть той «немецкой» консерваторской рутине, школярским законам построения формы и голосоведения, которыми создается почти вся современная ему музыка? И не случайно именно этим летом 1867-го — в последний раз столь настойчиво — он снова займется переложением для фортепиано квартетов Бетховена — не просто великого, но и живого немца.
Все главное, что он напишет в этом году, словно рождается из этого письма, из этой «нерутинной» эстетики, когда музыку нужно постигать не школой, но чутьем.
* * *
В январе появится хор «Поражение Сеннахерима». Позже, в 1874-м, он переделает среднюю часть, и тогда несколько изменится и название: «Поражение Сеннахериба». Текст Байрона он переводил сам:
Как стая волков голодных, на нас толпою несметной Ассирияне набежали. Роскошные полчища их златом и изумрудом нас ослепили. Их копья стальные блистали как звезды, на легкой зыби моря играя.
Как лес исполинский и пышный, когда его лето покровом зеленым оденет, с закатом солнца толпы поднимались. — Поблекшими листьями бурей гонимыми в осень ненастную, те толпы к восходу солнца телами своими поле покрыли.
Ангел смерти взмахнул крылом, в ночной тиши над спящим станом пронесся, дыханьем смерти дунул в уста врагов утомленных и взор их оледенил. — И дрогнули вражьи сердца, забились в последний раз и смолкли навсегда.
Сила произведения, несомненно, в музыке. Отдельные музыкальные обороты уже напоминают хоровые сцены из «Бориса Годунова». Почему с такой настойчивостью Мусоргский, как и вся русская культура начала и середины XIX века, обращался к ветхозаветным образам? Уже был «Царь Саул». Еще будут другие романсы. Будет еще «Иисус Навин».
Один из малых славянофилов рубежа XIX–XX веков, Иван Федорович Романов, более известный под своим псевдонимом Рцы, однажды попытается не то самому себе, не то читателю объяснить, почему с таким трепетом он читает ветхозаветную «Книгу Руфи»:
«Точно все это у нас, в русской деревне происходит… удивительно! Та же психология, тот же строй мысли, выражения даже те же… „Услышала Ноеминь на полях моавитских, что Бог посетил народ свой и дал им хлеб“… Как и у нас: хлебушко — Божий дар!
Говорят, что пустыня создала монотеистическую форму религии. Обстановка земледельческого труда вносит в эту идею какую-то мягкость, человечность… Отсюда представление о Боге милостей и щедрот, о Боге питателе… Отсюда почти религиозный характер еды у наших простолюдинов…»[43]
