И все же Бернстайн оставался самым популярным композитором в мире. 25 декабря 1989 года именно он дирижировал Девятой симфонией Бетховена на торжествах по поводу падения Берлинской стены; это празднество напрямую транслировалось из Восточной Германии в двадцать с лишним стран с аудиторией в 100 миллионов человек.
Летом 1990 года Бернстайн отправился на Тэнглвудский музыкальный фестиваль, куда он ездил почти каждый год на протяжении последних пятидесяти лет. Здоровье его оставляло желать лучшего; от непрерывного курения обострилась астма, и Бернстайну часто требовался кислород. Он взошел на сцену, чтобы дирижировать Седьмой симфонией Бетховена; в первой части он с трудом поднимал руки, а во второй взял чересчур медленный темп. Во время исполнения третьей части на него напал приступ кашля. Однако, собравшись с силами, четвертой частью он продирижировал с лихостью прежнего Бернстайна. Это было его последнее появление на сцене. Из усадьбы Тэнглвуд его отвезли в нью-йоркскую больницу, где он и умер 14 октября.
На момент смерти Бернстайн котировался в профессии довольно низко. Многие критики, биографы и музыканты считали, что он попусту растратил свой талант, размазывая дарованное ему природой слишком тонким слоем; в придачу он слишком любил славу и чрезмерно расстраивался из-за неудач, вместо того чтобы привнести порядок и дисциплину в свою жизнь и творчество. Сегодня с этим мнением согласны далеко не все — как заметил некий нынешний критик, «провалы Бернстайна перевешивают многие другие победы»[76].
БЕДА С ЭТИМИ ТЕНОРАМИ
Бернстайн не избежал проблем с исполнителями. Однажды, репетируя с одним хором в Вене, дирижер взорвался: «Знаю, у теноров историческая прерогатива на тупость, но вы, сэр, злоупотребляете этой привилегией!»
ВСЕ ОТЛИЧНО, ТОЛЬКО ВЗРЫВЫ МЕШАЮТ
С израильскими музыкантами Бернстайна связывали особые узы. В 1947 году он начал работать с Израильским филармоническим оркестром, и эти отношения длились до конца жизни композитора. В свое первое посещение только что образовавшейся страны он так описывал необычную атмосферу, в которой ему приходилось дирижировать:
«На утренней репетиции я резко опустил руку, обозначив сильную долю такта. И в этот миг на улице, как по команде, прогремел взрыв. Поднявшись с пола, мы спокойно возобновили работу. За два дня случилось четыре инцидента: из нашего отеля похитили человека, был подорван поезд, взорван полицейский участок и разбомблен военный грузовик. Однако няньки, сидящие с детьми, не откладывают газет, а дети продолжают прыгать через веревочку. Арабский пастух на площади готовится доить козу, и я даю следующую сильную долю такта. Оркестр работает отлично»[77].
Во время второго турне по Израилю в 1948 году Бернстайн выступал с концертами в Иерусалиме, Тель-Авиве и Хайфе, но ему хотелось поехать вглубь страны. Вместе с добровольцами из оркестра он колесил по опасным дорогам и предательским пустыням, добираясь до городов вроде израненной войной Беэр-Шевы, где впервые в истории города с подачи Бернстайна прозвучала симфония, слушателями были по преимуществу солдаты. В Израиле Бернстайна и сейчас считают героем.
А БЫЛО БЫ ЗДО́РОВО…
У Бернстайна имелся собственный оригинальный ответ на вопрос, почему ему так нелегко живется. Однажды он сказал композитору Неду Рорему: «У нас с тобой одинаковая проблема, Нед, мы хотим, чтобы все на свете нас любили и не вообще, а каждый персонально. Но ведь это невозможно: нельзя же повстречать всех и каждого на свете»[78].
НАЗЫВАЙТЕ КАК ХОТИТЕ…
Фамилия Бернстайна доводила людей до истерики: как нужно произносить последний слог — «стин» или «стайн»? Бернстайн и сам колебался с произношением. В молодости он предпочитал «стин», поскольку так его фамилия звучит на идише, но, став руководителем Нью-йоркского филармонического оркестра, переключился на более «немецкую» Бернстайн. Сегодня правильным считается «стайн», а впрочем, называйте как хотите — Бернстайн и сам был глубоко непоследовательным человеком.
Р. 31 ЯНВАРЯ 1937
АСТРОЛОГИЧЕСКИЙ ЗНАК: ВОДОЛЕЙ
НАЦИОНАЛЬНОСТЬ: АМЕРИКАНЕЦ
МУЗЫКАЛЬНЫЙ СТИЛЬ: МИНИМАЛИЗМ / ПОСТ-МИНИМАЛИЗМ
ЗНАКОВОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ: «КОЙАНИСКАТСИ» В ЭПИЗОДЕ КОМЕДИЙНОГО СЕРИАЛА «КЛИНИКА» (СЕЗОН 2006 ГОДА)
МУДРЫЕ СЛОВА: «ТРАДИЦИИ ОХЛОПЫВАЮТСЯ И РАСПАДАЮТСЯ ПОВСЮДУ — ЭТО ПРОИСХОДИТ ВЕЗДЕ, И ХОРОШО ЭТО ИЛИ ПЛОХО, НЕ НАМ СУДИТЬ. НО МЫ БОЛЬШЕ НЕ МОЖЕМ ДЕЛАТЬ ВИД,
Филип Гласс застал музыку на переходном этапе. Додекафония Шёнберга доминировала в американских консерваториях на протяжении десятилетий, но композиторы начали догадываться, что оказались в тупике, выхода из которого двенадцатитоновая музыка не предлагала, и вдобавок публика эту музыку терпеть не могла.
Гласс решил найти новый путь — вернуть в музыку гармонию и понятную людям мелодичность, но при этом добиться совершенно нового звучания. За вдохновением Гласс обратился к самым разнообразным источникам: индийским ритмам, экспериментам с электронными инструментами в духе Кейджа и прогрессивному року. И в результате создал новый стиль для новой эпохи, превратившись в самого знаменитого композитора своего поколения.
ЗАВОРАЖИВАЮЩИЙ РИТМ
Иммигрант из Литвы Бенджамин Гласс был человеком с предпринимательской жилкой, и в 1930-е годы в Балтиморе он открыл магазин грампластинок. Гласс торговал музыкой всех направлений и продажами был доволен, но сам он больше увлекался той музыкой, что не находила спроса. Его сын Филип вырос, слушая непроданные альбомы, которые отец приносил домой: Бартока, Хиндемита, Шостаковича. Вот так, без всяких усилий со своей стороны, Филип Гласс приобрел обширные познания в музыке модерна и авангарда, равно как в блюзе, джазе и бибопе.
Юный Гласс отличался и на уроках музыки. Ребенком Филип учился в Консерватории Пибоди[79], в пятнадцать лет он уже занимался по ускоренной программе в Чикагском университете, а в девятнадцать — поступил в Джульярдскую школу музыки. Однако то, чему его учили, вызывало у Гласса недоумение и протест — двенадцатитоновая система Шёнберга вытеснила из американских учебных заведений все остальное. Гласс решил сосредоточиться на основах — гармонии и контрапункте, с каковой целью отправился в Париж брать уроки у Нади Буланже, знаменитой преподавательницы, которая сорока годами ранее обучала Аарона Копленда.
В Париже Гласс свел знакомство с интеллектуалами и художниками всех мастей, в том числе с музыкантами, кинорежиссерами и актерами. В 1965 году он женился на театральном режиссере и авангардистке Джоэнн Акалайтис. Однажды приятели из мира кино попросили его о помощи: в фильме «Чаппакуа» предполагалось использовать музыку индийского композитора Рави Шанкара, виртуоза игры на ситаре, но Шанкар не знал, как записать свою музыку для западных музыкантов. Глассу поручили слушать игру Шанкара и преобразовывать ее в ноты, — и он тут же столкнулся с большой проблемой. Ритмика индийской музыки абсолютно не походила на ту, к которой он привык, и передать ее особый характер в западной системе нотации никак не получалось. Постепенно Гласс осознал, что индийские музыканты понимают гармонию совершенно иначе. Они не столько дробят ритм на все более мелкие элементы, сколько выстраивают ритмические повторяющиеся циклы. Гласс возликовал.
ТОЛЬКО ПРЕКРАТИТЕ ЭТО! Я ВСЕ СКАЖУ!
Затем, вернувшись в Нью-Йорк, Гласс и Акалайтис познакомились с музыкой композитора Стивена Райха. Под влиянием творчества Джона Кейджа Райх экспериментировал со звукозаписью; проигрывая один и тот же записанный музыкальный отрывок на двух магнитофонах одновременно, но на слегка различных скоростях, он добивался удивительных эффектов. В композициях, таких, как «Будет дождь» (1965), записанные звуки повторялись снова и снова, то совпадая, то расходясь по фазе, и создавали таким образом неожиданные ритмы и гармонии.
Соединив индийскую ритмику с принципом повторяемости Райха, а затем творчески переработав и то, и другое, Гласс написал свои первые «фирменные» произведения. Например, в композиции Гласса «Две страницы для Стива Райха» музыкальная фраза или сегмент фразы повторяется в постоянно меняющихся конфигурациях. Когда искушенная манхэттенская публика услышала эту музыку, она немедленно углядела в ней параллели с современным визуальным искусством и нарекла новый стиль «минимализмом». Некоторые критики отреагировали на минимализм с восторгом, признав в нем подлинно оригинальное американское звучание; других приводили в ужас «отупляющие» повторы. В 1970 году на концерте Стивена Райха некий шутник в зале встал и объявил, что готов во всем сознаться.
ОДНАЖДЫ ПАССАЖИРКА В ТАКСИ, ПРОЧИТАВ ФАМИЛИЮ ВОДИТЕЛЯ НА ТАБЛИЧКЕ С ЕГО ДАННЫМИ, ВОСКЛИКНУЛА: «МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК, А ВЫ ЗНАЕТЕ, ЧТО ЯВЛЯЕТЕСЬ ОДНОФАМИЛЬЦЕМ ОЧЕНЬ ИЗВЕСТНОГО КОМПОЗИТОРА?»
