Он пожал плечами:
— Ждать.
— Сколько?
— Пока случай не представится.
— А как понять — представился или нет?
— Почуешь. Человек, как зверь, слабость нутром ощущает. Не объяснить.
— Но как?
Клесх помолчал, а потом сказал:
— Бояться перестанешь. Ненавидеть перестанешь. Вот тогда и дождешься.
— Как это — ненавидеть перестанешь? Это что же, простишь? — удивилась девушка.
— Нет. Ненавидеть перестанешь, но помнить будешь.
Выученица задумалась.
— Дак ведь после этого и наказывать незачем…
— Ты наказать или отомстить собралась? — прямо спросил он.
Лесана смешалась:
— Не знаю… А то не одно и тож?
— Не одно, — он покачал головой. — Месть убивает. Наказание — учит.
Его собеседница озадачилась и замолчала. Впервые поняла, что не знает — чего именно хочет? Проучить? Изничтожить?
— А и то, и другое? — спросила она после долгого молчания.
Наставник посмотрел на послушницу удивленно:
— И то и другое, девка, это — свадьба, — и он рассмеялся беззлобно.
Лесана нахохлилась. Вечно вот так. Обхохочет ее и дела нет.
— Ты кому мстить-то собралась, цветочек нежный? — спросил крефф. — Уж не мне ли?
Она надулась и уставилась вперед — на раскисшую весеннюю дорогу, на слякоть, чавкающую под лошадиными копытами.
— Ну и то спасибо, — от души поблагодарил мужчина и задумчиво произнес: — Отомстить и наказать, значит…
Он помолчал, а потом сказал:
— Знать, сильно тебя кто-то обидел. Ну, гляди. Чтобы отомстить — надо человека самого главного в жизни лишить. Силу явить. Такую, с какой справиться нельзя. А чтобы научить, нужно дождаться, когда он от потери своей на стену полезет. И вернуть, как было. Но так, чтобы помнил — в любой миг обратно все отнять можешь. Страх и сомнение — лучшие наставники.
Она кивнула. Клесх не допытывался более, кто ее обидел. Лесана — вой. И обидчиков своих наказывать должна только сама. Девка она была беззлобная, но ежели что в голову втемяшит — супротив поворотить силу недюжинную надо. И терпение. Того и другого у Клесха было хоть и не с запасом, но как-то управлялся. Правду сказать, иной раз и он не знал, как поступить и что сказать. Потому что, как ни гонял наставник выученицу, как ни трудил, девку в ней истребить было нельзя. Хотя, по чести говоря, он и не пытался, тут либо само отстанет, либо огнем не выжжешь. Оттого крефф лишь наблюдал и не вмешивался. Однако же молчаливое попустительство не мешало ему посмеиваться над послушницей, которая даже в портах и с мечом умудрялась оставаться обычной девкой.
Вот, взять случай, который, года два назад приключился, по весне.
Устали они тогда смертельно. Снег только-только сошел, дорога раскисла, а им — обоз провожать. Умаялись, пока купцов до Кухыновки довели. Будто Встрешник дорогу перешел. То подпруга у лошади лопнет, то ось у телеги треснет или увязнет она. За весь невеликий путь больше стояли по стремена в грязи, чем ехали.
Да еще головной обоза — мужик суетливый да скользкий попался. Все блажил, что еще одной ночи в лесу его товар не переживет, дескать соль отсыреет, напирал на убытки, материл сопутников, ругался, требовал оборачиваться быстрее, а потом и вовсе принялся стенать, что всюду простой да урон. Намекать взялся, чтобы ратоборцы плату скостили — мол, не по его вине задержки. Нудел и жаловался. Всю душу вымотал.
Лесане он надоел смертельно. В душе она завидовала Клесху, который ехал в хвосте всего обоза и был избавлен от излияний прижимистого барышника. Наконец, и выученице прискучило слушать однообразные стенания. Все это время она ехала, не глядя на докучливого купца. А тут, вдруг, повернулась.
Мужик в этот момент запальчиво говоривший:
— Тык вот ты мне, девка, скажи, за что я вам такие деньги плачу, коли не по моей вине дорога затянулась, а из-за распутицы, ты мне скажи, почто…
Окончание речи застряло у купца в горле. Потому что выученица Цитадели посмотрела на него. И вроде не было в тяжелом взгляде синих глазищ ни гнева, ни злобы, ни недовольства, да только слова повисли у говорливого торговца на кончике языка и он едва ими не подавился. Осекся, словно под дых получил, и более за весь путь не проронил ни слова.
В общем, сто раз ратники Хранителей поблагодарили, когда время пришло с обозниками этими расставаться. Три дня и ехали всего, а казалось, будто полжизни. Еще и, как назло, что ни ночь, то упырь какой-нибудь вдоль всего торгового поезда скитается. Словом, допекли. И холодно, и сыро, и медленно, и Ходящие под стать — нудные, тошные да смердящие.
По чести говоря, когда плату приняли — от счастья души не чаяли. Тронулись дальше — налегке. И — чудо право слово! — погода наладилась, дорога подсохла и что ни ночь — тишина и благодать, хоть бы волколак какой к кругу выполз — нет, тихо.
Еще через пару деньков, Лесана поутру глаза продрала, а в лесу — солнышко, птицы заливаются, красота такая, что аж дух захватывает! Вроде и зелени еще нет — таяльник стоит, а тепло, как в конце весны. Девушка оделась, взяла котелок и пошла к ручью. Шла и радовалась — ни обоза, ни крикливого нудного купца, благодать!
Только за деревья шагнула и от восхищения даже ахнула. Кругом, куда ни глянь, на проталинах подснежники! От такой красоты захватило дух! И как-то позабыла послушница о том, что девичьего в ней давно не осталось: волосы короткие, одета по-мужицки, говорит мало, жилистая, рослая, груди и той почти не видать под верхницей-то. Обо всем забыла.
В душе разом вскипело все девичье, что только могла пробудить весна. Лесана опустилась на колени и осторожно трогала жесткими пальцами нежные венчики, клонящиеся к холодной земле. Бывает же чудо такое!
И так она забылась, любовно поглаживая белые лепестки, что не услышала, как сквозь кусты ломится кто-то большой, сильный.
Отощавший медведь — с выступающими под свалявшейся шерстью ребрами, ободранный и какой-то бесприютный — сам, поди, испугался, когда посередь бора нарвался на человека. Лесана знала — не тронь
