меня заботливый отец.
— Ну-ну, — донеслось из-под комода.
Пиноккио напялил штаны с лямками, которые были ему очень велики, взял в руки перо и уселся у стола завтракать луковицей. Ему никто не объяснил нежелательность потребления луковой кожуры. Но и с кожурой завтрак ему понравился, несмотря на слёзы, текущие по щекам. Запив завтрак водой, он оправил свой гардероб и первый раз в жизни вышел из дома. Парень шёл учиться в школу.
Солнце светило, как бешеное, небо было голубое до неприличия, день был великолепен, а люди с насмешкой глядели на Пиноккио, уж больно велики были штаны этому мальчику. Но молодой человек не обращал внимания на насмешки. Он остановил первого встречного мужчину и спросил:
— А не может ли мне досточтимый синьор сказать, где находится школа?
— Вот я сейчас дам тебе в морду, — пообещал мужчина, — чтобы под ногами не путался.
И Пиноккио двинулся дальше.
Вторым человеком, к которому обратился деревянный парень, был человек в мундире, в смешной шапке и с увесистой палкой в руке. Он имел очень важный вид и Пиноккио решил, что уж он-то наверняка знает, где находится школа. Подойдя к нему, наш герой начал:
— А не скажет ли мне…
— Фамилия, подлец, — рявкнул человек с палкой, да так, что у парня в ушах зазвенело и по спине пробежал озноб.
— Я? Моя? Моя фамилия…
— Почему в таких штанах, негодяй?
— Но без штанов я бы вам еще больше не понравился, — логично заметил мальчик.
— Умничаешь, да? Дубинки захотел? — увесистая палка приблизилась к носу мальчика. От неё веяло угрозой.
— Нет, дубинки не захотел.
— А почему такой нос неподобающий?
— Нос? — удивился мальчик. — Не знаю. Какой есть.
— Не знаешь, подлец? Но ничего, ты у меня узнаешь. А ну марш за мной в околоток, пусть твоим носом околоточный занимается, а я не физиономист какой-нибудь.
— Синьор, но мне надо в школу.
— А, ты еще и в школе учишься? Образованный, значит, — с этими словами человек в мундире врезал Пиноккио по спине дубинкой и, ухмыльнувшись, спросил: — Что, больно?
— Больно, — поморщился мальчик, — но за что?
— Не люблю образованных и прочих подлецов. А то ишь повыучиваются, понанимают себе этих мерзавцев-адвокатов, что даже и дубинкой им не врежь.
— А вам очень нравится бить людей дубинкой?
— А как же, я свою работу люблю, и для этого, то есть для битья, тут и поставлен, а ты мне зубы не заговаривай, я вас, носатых, знаю, марш вперёд и ни слова больше.
Больше они и не разговаривали. И вскоре Пиноккио оказался, как вы уже догадались, в полицейском участке. Там ему не очень понравилось, было грязновато, окошко давало мало света, а в клетке на полу валялся человек и пел песню, другой не валялся, сидел на узкой скамеечке в драном пиджаке и с подбитым глазом. Пиноккио был перепровождён в отдельный кабинет, где за большим столом сидел мрачный человек с усами и залысинами.
— Вот, господин околоточный, привёл, — отрапортовал полицейский, отдавая честь лысому с усами.
— В чём вина? — резко спросил околоточный.
— Лицо неизвестной национальности и невообразимо носат, как видите.
— Вижу. Нос, так сказать, налицо, — произнёс лысый тоном, не обещающим ничего хорошего для Пиноккио, — ладно, идите, Маркони, а я выведу этого негодяя на чистую воду.
Человек с дубинкой ушёл, а усатый на минуту склонился над бумагами.
«С гитарою и шпагою я здесь под окном стою», — доносилась из-за двери песня, которую пел лежащий на полу.
«Какой весёлый человек», — подумал Пиноккио.
— Так-с, — произнёс околоточный, откладывая бумаги в сторону и вставая из-за стола, — и что мне с тобой делать?
— Не знаю, — признался мальчик. Он и вправду не знал, что этому усатому синьору с ним делать.
— Ладно, а какова твоя национальность?
— Не знаю, сударь.
— А вероисповедание, подлец?
— Не знаю, синьор околоточный.
— Понятно, — констатировал начальник, — нигилист и бродяга. Ни флага, так сказать, ни родины. А ну-ка быстро отвечать, без запинки. Гранатами и мандаринами на рынке торгуешь?
— Нет, сударь, никогда в жизни.
— Дынями, хурмой?
— Нет.
— И арбузами, конечно, нет?
— И арбузами не торгую, — признался мальчишка.
— Ясно, значит, вор.
— Нет, досточтимый синьор околоточный, ни разу в жизни я ничего не воровал. Клянусь вам честью.
— Отпирательства тебе не помогут, мне по твоему носу и так всё ясно. Нос, братец мой любезный, всё о тебе скажет. Это тебе не пальцы на ногах какие-нибудь. Нос, братец, это нос.
«Что же с моим носом такое, что я сразу кажусь ему вором?» — размышлял Пиноккио.
— Вот сейчас составим протокол, что ты у нас вор и отправим тебя в места не столь отдалённые. Пусть там с твоим носом специалисты разбираются. Там люди относительно носов грамотные. Как загонят тебе пару иголок под ногти — ещё как запоёшь и всё про свой нос расскажешь. А знаешь, какие там мастера своего дела, — околоточный даже покачал головой и уважительно поцокал языком, — виртуозы, поэты, можно сказать. Так, знаешь, отдубасят, что ты и помрёшь, а судмедэксперты ни одного синяка не обнаружат.
У Пиноккио даже голова от страха закружилась при мысли о так живописно описанных местах не столь отдалённых.
— Ну что, милостивый сударь, будем в молчанку играть или, может быть, признаетесь в своих мерзких злодеяниях? — продолжал околоточный, расхаживая вокруг побледневшего мальчика.
— Признаюсь, — выдавил из себя Пиноккио, пошатываясь от страха, — только вы мне напомните в каких, а то я сам не помню.
— Так-с, — произнёс околоточный, усаживаясь за стол и открывая книгу регистрации происшествий. — А не ты ли, подлец, украл две недели назад на улице Свинопасов простыню, две наволочки и женские нательные рейтузы розового цвета с верёвки во время сушки?
— Я, — признался Пиноккио.
— Эх, подлец, — гримаса отвращения легла на лицо околоточного, — как ты мог взять у женщины её, так сказать, самое сокровенное. У вас, у носатых, ничего святого. Ладно, продолжим: а не ты ли в порту оскорблял моряка негритянской национальности киданием в него камнями, чем причинил ему вред через выбивание переднего зуба и, обзывая его шоколадкой, допытывался, какой же у него
