...К утру ветер переменил направление — он стал попутным и немного стих. Я извлек из плотно закупоренного радиозонда (в них у нас хранились все вещи, которые боялись влаги) прорезиненный мешочек с дневником. По условиям эксперимента дневники полагалось в обязательном порядке вести всем участникам экспедиции. Ох, и недобрыми словами вспоминали мы медиков, когда приходилось делать записи! Лодки качаются, летят брызги, окоченевшие пальцы плохо держат карандаш — какой тут дневник...
«Что же записать? — думаю я. — Может быть, о море? Какой необыкновенный простор! Это можно сравнить только с необъятной ширью Арктики. Но полярное безмолвие давит — я не раз замечал это. А на море хочется петь...»
— Начальник у нас двужильный, — улыбается врач экспедиции Рудольф Гецель. — Лично мне петь не хотелось, а ведь в отличие от Володи я был на полном пайке. До песен ли? Холод собачий, ледяные брызги в лицо, весла от усталости выпадают из рук, голова кружится... От однообразной, изнурительной работы тупеешь. Настроение скверное. А впереди еще сотни миль, штормы и лишения. Терпи, доктор...
Я никогда не был на море. Ни разу. Сначала я опасался, выдержат ли лодки. После Амударьи пришла уверенность: выдержат. Но вот первый хороший шторм. Я чуть-чуть замешкался с веслами, лодка встала на дыбы, сердце ушло куда-то под горло... Словом, одной хорошей волной всю мою уверенность вышибло начисто. Да-а, шторм. Неплохое развлечение для любителей острых ощущений. Лодки то взлетают на гребнях волн, то проваливаются куда-то в пучину. Все мокрые с ног до головы, но весла никто из рук не выпускает.
В мои обязанности входило проводить комплекс медицинских наблюдений по специальной схеме. Это, во-первых, ежедневный сбор анализов. Во-вторых, измерение давления, пульса, термометрия. В-третьих, каждое утро я пристаю ко всем с одними и теми же вопросами: общее самочувствие, настроение, аппетит, сои, сновидения, жалобы, состояние кожных покровов, полости рта и прочее, и прочее. Ребята нетерпеливо исповедуются мне, а я их ответы тщательно записываю. «Сновидения?» — спрашиваю я у Диденко. «Какие там сны, — раздраженно отвечает он, — я всю ночь глаз так и не сомкнул». — «Желания?» — спрашиваю я. «Чтобы всегда дул попутный ветер», — отвечает Володя. «Хочется согреться» — это Сайд Фазылов. «Пить, пить и пить!» — Саша Антоненко. «Я бы сейчас охотно съел плов, суп-лапшу, помидоры, выпил сухого вина», — отвечает на мою анкету Паша Фадеев. «Быстрее бы почувствовать под ногами твердую землю», — Иван Волков. «Полное безразличие», — вяло машет рукой Егоров.
Особенно плохо я спал в третью ночь. Что-то меня тревожило, угнетало. Утром выяснилось: серьезно больны Кривобоков и Лобанов — оба из второй группы. Парней знобит, у обоих сильно поднялась температура. Простуда особенно страшна, если сильно ослаб организм. Принимаю решение: снять больных с эксперимента, то есть перевести ребят на полноценный паек. От весел нашим больным тоже надо пока воздержаться — пусть отдохнут...
— Утром на пятый день я проснулся и был буквально ошеломлен видом своих спутников. Понурые, усталые, худые, бледные... Я полез за кинокамерой. Это надо было снимать. В обыденной жизни такое не увидеть, — вспоминает кинооператор Сайд Фазылов. — Ребята автоматически опускали весла в воду, делали гребок, снова опускали весла.. Их лица при этом не выражали ничего. Дул резкий северный ветер. Волнение было баллов пять. Я и сам со стороны, наверное, выглядел не лучше. Потом, после финиша, при медицинском обследовании выяснится, что я потерял в весе одиннадцать килограммов. Но это потом... А тогда, в лодке, посреди Аральского моря, я ловил в глазок кинокамеры серые лица моих спутников и думал о том, что наше путешествие, пожалуй, слишком уж сильно напоминает спасение терпящих бедствие при кораблекрушении.
— Да, к концу эксперимента мы сильно сдали, — подтверждает завхоз экспедиции Иван Егоров. — Конфеты навязли в зубах и совершенно не утоляли чувства голода. Я прямо физически ощущал абсолютную пустоту в желудке. Пожалуй, только трое из нас — Диденко, Козлов и Сулейменов — еще бодрились: иногда пели песни и гребли как ни в чем не бывало.
Меня разбирала злость: почему в нашем рационе конфеты, а не сухари, например? Почему не ловится рыба? Почему?..
Уже не радовала прозрачная вода Арала, ее исключительно синий цвет, отмеченный во всех справочниках. Исчезли, будто смытые волнами, тщеславные мысли: вот если переплыву море — значит, ничто в жизни будет не страшно. Все притупилось...
Много позже, на берегу, когда все кончится, придет огромное, ни с чем не сравнимое удовлетворение. Да, мне удалось одолеть море, выстоять! Это такое радостное ощущение!..
— Наше плавание подходило к концу, — говорит навигатор экспедиции Сергей Волков. — А я так и не привык к тем неудобствам, которые во множестве наполняли наш быт. Страшная теснота. Надувная лодка имеет ширину между бортами 0,6 метра, длину — около двух метров. И почти все это пространство завалено грузом. Кроме личных вещей, в лодке аварийный запас продовольствия и пресной воды, ящик с секстантом, часть киноаппаратуры, ружье, спасательные жилеты. Сидеть и лежать приходится в самых невероятных позах. К тому же надо постоянно помнить о том, чтобы не выпасть за борт. Купание не рекомендуется: температура воды — десять градусов, воздуха — пять-шесть градусов. Еще одна сложность: чтобы достать любой предмет, приходится каждый раз развязывать-завязывать последовательно несколько узлов наших непромокаемых мешков. Саднят болью пальцы...
Диденко пробует пить морскую воду. Я следую его примеру, но тут же отплевываюсь: горькая, противная. В небольших дозах медики разрешили нам употреблять для питья воду Арала. По-моему, кроме Володи, желающих воспользоваться этим разрешением больше не нашлось. Парни предпочли испытывать адовы муки жажды...
Основной радист экспедиции Толя Ефремов передал последнюю радиограмму: «У нас все нормально. До берега 30 миль...»
— Неожиданно задул крепкий восточный ветер, и нашу «эскадру» стало сносить на запад. Силы были уже на исходе, но пришлось вновь подналечь на весла, — это говорит Саша Антоненко, инженер, а по экспедиционной должности — ассистент кинооператора. — Четырнадцатого октября утром далеко на юге мы увидели берег, домики. Мой напарник Саид крепко спал. Я на секунду тоже прикрыл веки, не выпуская весел из рук. Мгновенно сон сморил и меня. Вот уж не знаю, как так получилось. Проснулся, когда кто-то из ребят больно ткнул меня веслом. Стало неловко: оказывается, мне долго кричали, пытаясь разбудить, брызгали водой... Еще никогда ничего подобного со мной не случалось.
А берег был уже совсем близко. Диденко в последний раз достал карту. Да, так и есть: восточный ветер снес-таки нас к западу, и мы финишируем на южном побережье километрах в пятнадцати от Муйнака. Мыс Тигровый Хвост — так это называется на карте.
Не дожидаясь, пока наша посудина уткнется в берег, я прыгаю на мелководье с лодки и изумляюсь: да ведь меня же шатает, как пьяного, я совсем разучился ходить. Чтобы не упасть, приходится держаться за лодку. Последние метры 500-километрового плавания. От домиков к нам бегут люди. Конечно, сейчас они спросят, откуда мы взялись. И конечно, не поверят, когда мы ответим, что из Аральска...
В. Снегирев
На пути к рейхстагу стоял Моабит. Это и центр Берлина, это и тюрьма. Едва солдаты нашей 150-й стрелковой дивизии пробились к этому району, как многоэтажная громада Моабита ощетинилась пулеметами, автоматами, минометами. Моабит вдавался в центр города, окаймленный с одной стороны каналом Фербиндунгс, а с другой — рекой Шпрее.
Здесь-то и надеялись гитлеровцы обескровить наши части и отбросить контрударом от центра.
Хочу предупредить: рассказывая о штурме рейхстага, я буду говорить преимущественно о действиях 150-й дивизии...
Очищая дом за домом, квартал за кварталом, к вечеру 28 апреля дивизия пробилась к мосту Мольтке. Бойцы роты капитана Ефрема Кирсановича Панкратова с ходу разметали баррикады на полуразрушенном мосту и ворвались в прилегающее здание швейцарского посольства. Но тут автоматная очередь настигла командира. Солдаты вынесли его из боя в бессознательном состоянии и отправили в медсанбат.
Роту возглавил старший сержант Илья Сьянов, командир первого взвода. Рослый, смекалистый боец повел роту на дома по улице Мольтке.
Вскоре через реку Шпрее переправились другие подразделения и несколько танков приданной нам 23-й танковой бригады. Всю ночь и день 29 апреля шел яростный бой на этом участке.
Особенно тяжело было в квартале, занимаемом министерством внутренних дел, или, как прозвали солдаты, у «дома Гиммлера». Перед ним были вырыты окопы, установлены бронированные колпаки. Эсэсовцы предпочитали умирать, но не сдаваться: знали, что не будет им пощады. Но наши, прокладывая путь автоматами и гранатами, все ближе и ближе подбирались к главным апартаментам. В воздухе носились полуобгоревшие листы бумаги, сажа. Эсэсовцы торопились сжечь секретные документы.
