обустраивая двор и сад для приёма гостей. На её голове красовалась лихо заломленная набекрень чёрная шляпа с красными и белыми перьями, а высокие сапоги сияли глянцем, по случаю праздника начищенные до зеркального блеска. Пряди её непослушной и жёсткой гривы выбивались из косы, кончик которой топорщился пышной метёлкой. Густоты её волосы не утратили, но теперь в них блестело уже немало седины. Серебряные волоски мерцали и в её тяжёлых бровях блёстками инея, но взор оставался молодым и пронзительным, исполненным звериной, волчьей силы.
Збирдрид ещё с утра оседлала чёрного жеребца и ускакала по поручению матушки в ближайший городок Раденвениц — прикупить кое-каких товаров, которые в селе не достанешь. Что-то долго её не было, но Бенеда не думала, что с дочерью могло что-то случиться. Та могла просто загуляться в городе, могла заглянуть в кабак и выпить. Костоправка не держала Збирдрид на коротком поводке, давала волю: большая уж девочка, за себя постоять сможет ещё как.
— Онирис, дорогая! — позвала тем временем Темань. — Отчего ты не выйдешь прогуляться? Погода чудесная!
В открытом окне второго этажа виднелась золотоволосая голова девушки, склонившаяся над книгой. Её венчала корона из кос, а несколько завитых прядей спускались на спину и плечи Онирис. Большие дымчато-голубые глаза под сенью длинных русых ресниц бегали по строчкам, но ум едва ли воспринимал читаемое. Мысли девушки витали где-то очень далеко.
— Благодарю, матушка, мне и здесь неплохо, — рассеянно отозвалась она.
— Ну, как знаешь, — пожала плечами Темань, делая глоток отвара.
Онирис была очень скрытной и внешне сдержанной молодой особой, сокровенными тайнами своего сердца не делилась даже с родительницей. Она служила в ведомстве картографии и кадастра, а на досуге увлекалась чтением художественных книг. Этой весной она отправилась в отпуск, который по сложившемуся обыкновению проводила в усадьбе тётушки Бени. Однако в нынешней поездке Онирис держалась особенно задумчиво и рассеянно, и матушка, видя её необычайное самоуглубление, с расспросами не лезла, но в душе тревожилась: уж не завелись ли у дочки сердечные дела? Какая-нибудь особенная привязанность... Казалось бы, матушку это должно радовать, но Темань этого страшилась. Впрочем, Онирис как будто ни с кем особенно не дружила, не встречалась — ну, разве что кроме своей приятельницы детства, Збирдрид. Но та не в счёт, тут было что-то совсем другое, особенное. Так чувствовала Темань, а сердце матери, как известно, не обманешь.
Изящная рука с тонким запястьем, обрамлённая кружевной манжетой рубашки, лежала на странице книги, а глаза-озёра, оторвавшись от строк, устремились в безоблачное небо; другой рукой девушка задумчиво подпёрла своё круглое, с точёными чертами и заострённым подбородком лицо. В своём учреждении Онирис носила гражданский чиновничий мундир, а волосы убирала просто и строго, но единообразие и безликость, коих требовала государственная служба, всё же не могли подёрнуть серой дымкой её нежную, тонкую и мягкую, мечтательную красоту. Как и многие очень светлые блондинки, на первый взгляд она казалась невыразительной, неброской, но весь её облик дышал весенней свежестью. Она напоминала молодое цветущее деревце. Она была неулыбчива и серьёзна, а в её строго сомкнутом маленьком розовом ротике прятались прелестные, свежие и крепкие жемчужные зубки с едва проступающими клыками. Они редко показывались: их обладательница не слишком баловала окружающих своим смехом.
Скучный безликий мундир остался в её персональном шкафчике в раздевалке кадастрово-картографической конторы: сейчас на Онирис был светло-серый наряд, грудь и руки утопали в пышных облаках кружев, точёные голени облегали белоснежные чулки, а небольшие ступни были обуты в белые туфельки с золочёными пряжками и бантиками. Для прогулок верхом она взяла с собой высокие сапоги и тёмный костюм.
О ком же она думала и мечтала, читая (а точнее, пытаясь читать) очередную красивую, но вымышленную историю? К кому летели птицами её мысли, чьим образом было наполнено её сердце? А того, что девичье сердечко кем-то взято в сладостный плен, не увидел бы только слепой. Вот и Збира сказала, что Онирис нынче какая-то не такая. Другая. Что ж, возможно...
Но что она подразумевала под словом «другая»? Новая, взрослая? Ну да, Онирис уже не была беззаботным ребёнком, обзавелась взрослыми делами, службой... Или, быть может, Збира ощутила изменения в её сердце? Уловила, что Онирис «выросла» из их детской дружбы, как из старой одежды?
Но и Збира здорово повзрослела за то время, что они не виделись. Могучей и крепкой статью своего тела она пошла в матушку Бенеду, а от отца унаследовала огненно-рыжую волнистую гриву волос; бакенбарды — более светлого оттенка, отливающие медью. Она обладала тем же целительским даром, что и Бенеда, а ещё волшебным образом умела укрощать и объезжать лошадей. Тот чёрный жеребец, чьё имя переводилось с навьего как «шёлковое пламя», был настоящим чудовищем, зверюгой, от одного вида которого у Онирис сердце замирало, а стоило Збире бросить на него большую рабочую руку, как тот становился кротким и смирным, слушался даже не слова, а взгляда опытной наездницы. Горячую, пульсирующую звериную силу этих рук Онирис ощутила на себе, когда они со Збирой обнялись при встрече. Збирдрид была раза в полтора крупнее Онирис, с широкими запястьями, длинными и стройными, мускулистыми ногами, могучей гладкой шеей и широкими плечами. Она была молодым сильным зверем с ненасытными, жгучими медово-карими глазами и мягкой походкой крупного, уверенного в себе хищника. А уж как она держалась в седле — загляденье!
Совсем другими глазами посмотрела на неё Онирис после разлуки, взглядом уже не ребёнка, а молодой женщины оценив её неукротимую мощь и стать. Хороша стала Збира, но всё же не дано ей было затмить другой образ, который воцарился в сердце Онирис.
Видимо, Збира бессознательно уловила это, и её взгляд стал тревожным, недоуменным. Онирис сперва хотелось успокоить её, заверить, что их дружбе ничто не угрожает... Но только ли дружеские чувства испытывала к ней Збира? Всю жизнь Онирис думала, что они — друзья, почти сёстры, но в этот приезд Збира огорошила её так, что на душу лёг незримый груз печали.
Но она ничего не могла поделать со своим сердцем, попавшим в плен зорких, пристально-нежных, обнимающих звёздной бездной волчьих глаз. Единожды взглянув в них, их было уже невозможно забыть. Никто не мог затмить, заслонить собой их неистовую страсть, их гипнотическую пронзительность — до уплывающей из-под ног земли, до сладостно-рокового обмирания сердца. В них могла и звенеть сталь клинка, и рокотать окутывающая душу ласка. Онирис ныряла в них, как в бездонную пропасть — с холодящим восторгом, с упоительным
