в спину. Сиплый рывком распахнул двери в дом и втолкнул Бебура в прихожую.
В тусклом свете лампы они не сразу разглядели человека, стоявшего на пороге комнаты.
– Братан?
Бебур с трудом узнал старшего брата, избитого, напуганного. Не успел он ответить, грохнул выстрел, и брата отбросило к стене, как тряпичную куклу. Но обоях осталось кровавое пятно, похожее на портал в другой мир.
– Эй, в прихожей, – раздался голос из комнаты, – сюда вышли. И бежать не вздумайте, пристрелю.
Сиплый, оттолкнув Дису к вешалке, рванул в сени. Из комнаты выскочил участковый с ружьем, выстрелил вслед, но не попал. Увидел Дису, запутавшегося в одежде, потом Бебура, лежавшего на полу.
– Вы тут хули забыли, ебанаты? Тоже видосы снимаете?
– Мы, бля, мимо проходили, – ответил Диса, – услышали, бля, шум, думали, Дуру грабят, бля, и…
Участковый выстрелил ему в голову. Та разлетелась, как арбуз, забрызгав Бебура кровью и остатками мозгов.
– Поднимайся, – велел участковый. – Тоже будешь пиздеть?
– Н-не буду.
Участковый, похоже, был под чем-то, потому что руки у него тряслись, как у припадочного. И еще зубы стучали.
– В комнату пиздуй, – велел участковый, держа его на прицеле. – И рассказывай, кто вас надоумил снимать эту поебень?
В комнате, ползая в луже крови, тихо завывала сама Дура. Рядом с ней валялся мертвый Цыга с кровавой дырой в паху. На диване лежал кто-то еще. Судя по ране в спине, тоже неживой.
– Садись в кресло, рассказывай.
– Нас к-коммерс поймал, – Бебур говорил медленно, лихорадочно соображая, как быть дальше. – Мы у н-него машину испортили. Сказал, что убьет, но, если в-видео снимем, как кого-то мутузим, т-тогда еще и денег даст. С-сказал, есть люди, которые за это много б-бабок дают.
– Не вам одним сказал, похоже, – участковый перезарядил ружье. – Я за ночь уже три таких компашки ебанатов наказал. Вы не понимаете, что ли, развел он вас, как ебанатов. Еще и мне подсыпал какой-то херни, когда днем в гости приходил. А мне вообще нельзя, мне после Чечни башню рвет сразу, и я чужие башни начинаю рвать.
Участковый прицелился в Бебура.
– Не надо, не убивайте…
– Надо, – хмыкнул участковый, – разом со всеми ебанатами покончу.
Никто из них даже не заметил, что Дура перестала завывать. Села прямо в луже крови, посмотрела в окно. Улыбнулась.
– А вот и Боженька пришел всех наказывать.
Участковый ее не слушал, Бебур скулил, закрыв голову руками. А Дура взяла нож, оставшийся от Цыги, встала на ноги. И, выставив оружие, как жало, воткнула его участковому между лопаток.
Тот взвыл, выстрелил, но Бебур успел соскочить с кресла. Участковый, крича от боли, начал кружить по комнате, ударил Дуру прикладом, налетел на комод, но вытащить нож не смог. Так и упал в лужу крови, рядом с Цыгой.
– Это Боженька велел мне так сделать, – улыбнулась Дура, показывая выбитые зубы. – Боженька меня любит.
– Боженька всех любит.
В комнату вошел Говноед, все в том же коричневом костюме. В одной руке у него был ствол, в другой кастет Троечка, перепачканный кровью. Похоже, Сиплый недалеко убежал.
– Я, конечно, догадывался, что вы ебанаты, – сказал Говноед, – но чтобы настолько… И не сняли ни хера, и еще друг друга порешили.
Он осмотрел комнату, задержался взглядом на мертвецах.
– Благо я подстраховался, сам снял ваши драчки-срачки.
Бебур вспомнил черную тень возле дома дяди Валеры, колышущиеся занавески. Чуть не застонал от страха и отчаяния.
– С инвалидом вы здорово лоханулись, – вздохнул Говноед, – потому что ебанаты. Зато бабу красиво расписали. Эти вот, – он легонько пнул мертвого Цыгу, – только еблю с сестрами всю ночь записывали. Сюда, вроде, сунулись, но мусор быстро их размотал. Сука, кто же знал, я думал, дурь усыпит его и все от души покуражимся, а он озверел, сука.
Бебур молча смотрел то на Говноеда, то на ствол в его руке. Он понимал, чем все закончится. И хотел одного – чтобы это произошло быстро.
– Хули вылупился, как рыба? – спросил Говноед. – Эту надо кончать. Сможешь?
Дура смотрела на них, улыбалась, как маленький ребенок.
– Если с-смогу, отпустите?
– Ты ебу дал, что ли? – усмехнулся Говноед. – Столько всего видел и слышал. Нет, дружок, я тебе потому про это и рассказал, что хочу в помощники тебя взять. Ты из всех ебанатов самый адекватный, раз один в живых остался. Значит, не совсем ебанат. Ладно, сделаем так. Ее я сам…
Говноед выстрелил, и Дура мигом затихла.
– Сразу спокойнее стало. Вставай, ебанат.
Бебур медленно поднялся, застыл, с трудом сдерживая дрожь в коленях.
– Давай так, – Говноед подошел ближе. – Как там твой кореш говорил? Никто больше трех ударов кастетом не выдерживал?
Бебур шумно сглотнул, глядя, как Говноед нацепил Троечку.
– Выстоишь три удара – беру в помощники. Идет?
Бебур не успел ответить. Говноед прицелился. Подмигнул.
– Я буду считать. А ты терпи. Поехали. И р-раз…
Евгений Долматович – «Тщетность живых»
Раньше я думала, что лес – это всегда тишина. На самом деле лес полон звуков: он искрится птичьим щебетом, хрустит сухой веткой, шепчется листвой. Правда, слышишь это не сразу. Нужно отойти от городской какофонии, вернуть себе слух. Тишина леса – это оглушение обывателя, не иначе. Но когда слух возвращается, начинаешь различать то, что считал отсутствием звука. Так и узнаешь, что лес – это не тишина. Это мелодия.
И сейчас мелодию эту нарушает урчание двигателя.
По заросшей проселочной дороге в лесную обитель вторгается машина, продирается вглубь. Машина в лесу – всегда вторжение: грубое, неистовое. Оглушающее.
Любое вторжение оглушает.
Но вот двигатель глохнет. Мужчина за рулем нервно оглядывается, изучает местность вокруг. Убедившись, что поблизости никого, он хлопает дверью, вынимает из багажника лопату.
Мелодия леса возвращается постепенно – птицы, ветки, листва… И все это время мужчина молча роет землю. Влажные комья, корешки, потревоженный червь. Темные пятна у мужчины подмышками, горячая соленая капля, сползающая у него по щеке. Он вытирает лоб, вздыхает, задумчиво смотрит на дно ямы.
Я знаю, что в данный момент он счастлив. Ему хочется скорей уже все закончить, умчаться домой. Там он вымоет машину из садового шланга, тщательно вычистит подвал, сам примет душ. Затем заварит себе чай, выкурит сигарету.
Когда на мир наползут сумерки, мужчина откроет ноутбук, коснется клавиш. Что он собрался написать? Нечто сжигающее его изнутри, рвущееся наружу. Слова – в предложения; строчки – в абзацы. Экспрессия в чистом виде, художественный – если так можно выразиться – текст, произведение искусства. Таково воплощение замысла, без чего мужчина не может спать по ночам.
Я знаю,
