никак не заканчивались страницы, ну а на Тарасову вообще смотреть было страшно. Она вышла с территории учебного заведения, вцепившись мертвой хваткой в очень тощенький и изящный канделябр полутора метров высотой, и смотрела на него как Виолика на меня, когда думает, что я её не вижу. Один только…
— А с ним-то что? — поинтересовался я, потыкав пальцем в сторону Грегора, который шёл, заведя левую руку назад. Очень угрюмо шёл. Подавленно, я бы сказал.
— Объелся сыра, ему дали слабительное, — объяснила Ульяна, злодейски ухмыляясь, — Очень хорошее. Волшебное.
Доковыляв до меня, дитятко спряталось за полу плаща, хмуро всех оглядев напоследок, а затем, обняв ногу, так и встало. Пришлось брать его на руки.
— Кстати, — я слегка качнул своим много раз правнуком, — Это теперь наш ребенок.
— Общий? — недоуменно уточнила Мыш, почему-то смутившись.
— Можно сказать и так, — согласился я, — Во всяком случае, мой.
— Слышь, — тут же с фальшивым недовольством возбухтела Алиса, — Ты меня первой удочерил! А тут уже тесно становится!
— Мне нужно с кем-то жрать мороженое тогда, когда вы косячите, — парировал я, — А заодно и говорить по-мужски. Не с Гарру же. Ладно, идемте. Там, кажется, волшебники всех от ворот отогнали.
Вроде бы всего пара дней прошло, а происходящее начинает поднадоедать по старой памяти. Повсюду суетятся люди, делающие вид, что радеют за отечество, а на самом деле пекущиеся либо о своем кошельке, либо о стабильности своего тепленького местечка. Всё, как всегда, всё, как и везде. Использовать этот бардак можно во благо, но само использование зверски утомляет. Неудивительно, что, вернувшись во дворец, я захотел побыть один. И для этого тут было одно очень особое место. Избавившись по приходу от девушек, всё пытающихся уточнить, жру ли я мороженое после вообще каждого косяка (да, жру) или как, я, преодолев стражу, выставленную перед нашими гостевыми покоями, ушёл в парк позади дворцового комплекса.
Небольшой, темный, почти мрачный, он таил в своей глубине прошлое Агалорна. Усыпальницу Королей.
Идти во тьме между каменных гробов, на которых были вырезаны фигуры и рожи предков, было приятно. Тихо, спокойно, анфилады тянутся каждая почти на полкилометра. Великолепное место, чтобы подумать, собраться с духом, да или просто протрезветь в месте, где точно не будут шоркаться вездесущие фрейлины матери, готовые отсосать коню за хорошую сплетню. А уж стучать на принца они любили как собака мясо. Не только из-за того, что маман проявляла живейший интерес ко всему, что со мной происходит, но и потому, что пятнадцатилетний Конрад вовсю брезговал двадцатипяти- тридцатилетними старухами, за что те таили на него большую злющую обиду.
А так, если подумать, то я сам теперь немногим отличаюсь от лежащих в гробах королевских костей. Не человек, а вампир, а мы считаемся почти нежитью. Раз. Древний предок? Ну, конечно же, он. Два. Король? Король, как и все эти бесчисленные каменные лики в коронах. Прямо хоть жить здесь оставайся.
— И чего тебе, дураку, нормально не правилось? — со вздохом горько спросил я, остановившись у гроба Слейда Первого, — Чего тебе не хватало? Народ тебя чуть ли не в жопу целовал, аристократы на руках носили, с твоих детей все вокруг пыль сдували и ноги мыли… Ты же знал правила, Слейд. Ты же знал, что летописцев трогать нельзя. Какая сволочь тебя надоумила? Чем…?
Разумеется, брат мне не ответил, иного я и не ожидал. Махнув рукой на его последнее пристанище, я обратил своё внимание на соседний гроб. Тот, ради которого я и пришёл.
— Привет, Фестралия… — выдохнул я, садясь напротив камня, на котором был вырезаны черты лица моей жены.
Апатия, бич всей нежити, она возникает из-за банального отсутствия большинства жизненных процессов. Если тебе не надо есть, спать, срать, потеть, если твои инстинкты размножения отключены, если тебе некого и не за что бояться, то жизнь теряет свои краски. Становится серой и однообразной. Жажда крови, двигающая вперед «настоящих» вампиров? Она не спасает. Ничего не спасает.
Даже я, слабейший из всех вампиров, способный чувствовать, испытывать эмоции, жить полноценной жизнью… не живу ей действительно, подсознательно зная, что если лечь, поместив на грудь заполненный Камень-Кровавик, то можно будет пролежать года три, не вставая. А если впасть в спячку, то вместо двадцати лет обычной выйдет полтораста. Мне просто удается обманывать себя лучше, чем другим моим сородичам.
Только вот здесь и сейчас, во тьме Усыпальницы, обман развеялся как дым. Удачная игра в Блюстителя, куда менее удачное притворство детективом, совсем уж паршивая попытка примерить на себя роль отца, корону короля… а может быть, и обличье друга. Я бросил Горбота на растерзание нашим оперативникам, оставил Джоггера с заложниками, обращаюсь с Гарру как с приблудной собакой, вынудил Эльмдингера, с которым проработал тридцать лет, доживать свои годы в одиночестве с внучкой-паразиткой. А Скорчвуды? Хех…
Человеки, как индивидуумы, не предназначены для бессмертия. Мы можем сделать бессмертными свое имя, своё племя, увековечить себя в потомках, но жить бесконечно сами по себе не можем. Только обманывать себя раз за разом, играя в игру, у которой нет цели, только бесконечный путь.
Заставить себя выйти из склепа было сложно, но я справился, окунувшись в легкую прохладу крейзенского вечера. Здесь моё одиночество было нарушено фигурой, шагнувшей из-под низкой кроны паркового дерева.
— Я знала, что ты сюда придёшь, — сияя светом из глаз, проговорила Дианель Ерманкиил, стоя в полумраке, — не думала, что это случится так рано.
В свои покои в этот вечер я так и не вернулся. Вместо этого, в окнах Библиотечной башни до утра горел свет.
На следующий день у нас начались пляски с
