И все же, когда они узнали, где найти профессора Макдональда, и увидели сухонького человечка в потрепанном белом костюме, они торжествовали, поднявшись над узколичными мыслями и интересами и гордясь тем, что все вместе сдержали слово, сделали что-то очень важное.
Они отдохнули, профессор Макдональд дал им поесть, и они рассказали ему о Маркграффе, о его смерти и о своем обещании.
О награде первым заговорил Джонсон, жадно облизывая губы.
Старик смущенно развел руками.
— У меня ничего нет, — сказал он. — Мне нечем наградить вас. Маркграфф был моим другом. Он был умный человек. Больше, чем умный, — он был добрый человек. Вы не изменили слову, которое дали ему. Я благодарю вас за это.
Джонсон насмешливо посмотрел на него:
— В ящике, — произнес он. — В ящике.
— Ящик, — с надеждой, словно эхо, откликнулся Сайке.
— Наконец-то вы говорите дело, — сказал Маккриди.
— Откройте его, — потребовали они.
Открывали все вместе и вместе вынимали содержимое.
— Деревяшка, еще деревяшка. Что за шутки? — возмутился Джонсон.
— Тут что-то есть, — прервал его Сайке. — Я слышал, что-то гремело. Я слышал это, еще когда мы несли ящик.
Они наклонились над ящиком, мозг их лихорадочно работал, они перебирали в памяти открытые наукой вещества, которым нет цены. Старик вынул из ящика обломки камня и бросил их на землю.
— Мусор, — произнес он с удивлением, пытаясь разгадать, какой смысл вложил в это Маркграфф.
— Мусор! — повторил Сайке. Тогда взорвался Маккриди, повар:
— Я всегда думал, что он ненормальный. Говорил: то, что в ящике, дороже золота!
— Нет, — живо вмешался Барри. — Я помню его слова. Он сказал: «То, что здесь, будет ценнее золота, если вы доставите это моему другу, профессору Макдональду, на побережье».
Барри обвел их всех взглядом: большого ирландца повара; Сайкса, матроса, который когда-нибудь сможет отправиться домой к своим детям и жене; Джонсона, портового забулдыгу.
Потом подумал об университетском дворе, позелененном весной, о девушке, которая ждет; подумал и о джунглях, из которых они выбрались,— этой зеленой преисподней; вспомнил, с какой настойчивостью четверо людей боролись с джунглями, стремясь выполнить обещание, четверо, которых объединило и спасло порученное им дело. Это и был подарок Маркграффа.
Перевод с английского Е. Штих
Рисунки М. Горшмана
Он лежит на западе самого большого в Китае соленого озера Кукунор. Веками этот остров, похожий на гигантского головастика, был окутан тайной. Ведь раньше на Кукуноре не знали лодок, и местные жители пробирались к острову только зимой по льду. Тогда пусто было на острове — ни зверя, ни птицы, только яичная скорлупа рассеяна повсюду. Поэтому и называли его яичным.
Только в мае 1959 года появилась здесь первая рыболовецкая джонка. Как только она пристала к берегу, целые тучи птиц взвились в небо, и их испуганные крики заглушили голоса рыбаков. На время путины рыбаки поселились в этом птичьем царстве. Они всячески оберегали пернатых его хозяев — старались не разрушать гнезда.
А вскоре весть об острове дошла до китайских орнитологов. И вот весной прошлого года на птичий остров прибыла экспедиция, организованная Пекинским зоологическим институтом Академии наук. Ученые стали систематически наблюдать за птицами. Власти провинции Цинхай объявили остров птиц заповедником.
Надо сказать, что обитатели острова прекрасно ладят друг с другом. Рыбы в озере хватает на всех, а отсутствие хищников делает остров идеальным местом для птичьего «процветания».
Гнезда птиц тесно соседствуют друг с другом. Среди них выделяются гнезда корморанов. Эти птицы-рыболовы строят новые жилища обязательно на месте прошлогодних. Судя по величине скоплений кормораньих гнезд, чтицы уже многие десятилетия высиживают здесь своих птенцов.
Другие обитатели острова — гололобые гуси — замечательны своим красивым оперением и тем, что легко приручаются. К тому же у них вкусное мясо и яйца, достигающие 150-граммового веса; а пух очень хорош для зимней одежды. Все эти качества привлекли внимание орнитологов, и они оставили 50 гололобых гусей зимовать на острове. Первый опыт прошел успешно, и, возможно, вскоре удастся превратить остров из «курорта» в место постоянного жительства ценных и полезных человеку птиц.
Чи Энь-Лан
Мысль об этом наполняет меня радостью. Не знаю, почему. Я могу восстановить в памяти все до мельчайших подробностей. Но часто ловлю себя на том, что снова и снова думаю, как все было, и воспоминания пробуждают во мне удивительное, теплое чувство удовольствия.
Раннее утро. На востоке горы были окрашены розоватым светом, который к западу становился холоднее, постепенно переходил в серый, а на далеких холмах совсем сливался с ночью.
Было холодно, правда, не мучительно, но все же очень холодно, и я потер руки, засунул их глубоко в карманы, вобрал голову в плечи и, поеживаясь, пошел дальше, волоча ноги. В долине почва приняла тот серовато-зеленый оттенок, который появляется на заре.
Впереди на дороге я увидел палатку; она почти сливалась с землей, только была чуть светлее. Рядом с палаткой стояла старая заржавленная печка, из щелей которой вырывались оранжевые языки пламени. Седой дым струился из короткой трубы и, прежде чем раствориться и исчезнуть, долго стоял в воздухе.
Около печки я заметил молодую женщину, скорее девочку. На ней были выцветшая хлопчатобумажная юбка и лиф. Подойдя ближе, я увидел, что она держит на руках ребенка. Дитя, засунув голову за лиф матери, сосало грудь. Мать хлопотала вокруг печки, раздувала огонь, передвигала заржавленные заслонки, чтобы лучше поддувало, открывала дверцу, а младенец спокойно сосал грудь. Матери это, по-видимому, не мешало работать, не стесняло ее быстрых и изящных движений, в которых были уверенность и точность. Оранжевые языки пламени, вырываясь из трещин в печке, бросали на палатку беспокойные, пляшущие тени.
Я подошел уже совсем близко, и до меня донесся запах жареного бекона и пекущегося хлеба — самые приятные из всех знакомых мне запахов. Приблизившись к печке, я протянул к ней руки. От хлынувшего тепла меня бросило в озноб. Тут край палатки приподнялся, и из нее вышел парень. За ним появился старик. На обоих были новые синие брюки из грубой бумажной ткани и такие же куртки с блестящими медными пуговицами. Черты лица у обоих резкие, мужчины очень походили друг на друга. Щетинистая темная борода торчала на щеках молодого, и такая же, только седая, была у старика. Головы и лица у них были мокрые, с волос стекала вода, капли дрожали на их жестких бородах, мокрые щеки блестели. Они стояли, спокойно вглядываясь в светлеющий восток, потом одновременно зевнули и посмотрели на резко вырисовывающиеся очертания холмов. Обернувшись, увидели меня.
— Доброе утро, — сказал старик. Лицо его ничего не выражало — ни дружелюбия, ни неприязни.
— Доброе утро, сэр, — ответил я.
— Доброе утро, — сказал парень. Вода медленно просыхала на их лицах. Они подошли к печке и стали греть руки.
Молодая женщина продолжала хлопотать, не поворачивая головы и не отрывая глаз от плиты. Волосы были связаны у нее на затылке шнурком и свисали на спину. Пучок волос ритмично покачивался в такт ее движениям.
Она поставила на большой ящик алюминиевые кружки и тарелки, разложила вилки и ножи. Вынула из кипящего сала куски жареного бекона и положила их на алюминиевое блюдо. Румяный бекон зашипел. Открыв заржавленную дверцу плиты, молодая женщина вынула квадратный противень с большими толстыми сухарями.
Аромат горячего хлеба хлынул из печки, и мужчины глубоко вдохнули его. Парень тихо произнес:
— О господи!
Старик обратился ко мне:
— Ты уже завтракал?
— Нет.
— Ну, тогда присаживайся с нами. Его слова послужили командой.
Мы подошли к ящику и расположились вокруг на земле. Парено спросил:
— Хлопок собираешь?
— Нет.
— А мы уже двенадцать дней работаем.
Молодая женщина ввернула, стоя у печки:
— Они даже новую одежду себе купили.
Старик и молодой посмотрели на свои новые брюки, и легкая улыбка тронула их губы.
Молодая женщина поставила на ящик блюдо с беконом, чашку с соусом и кофейник, насыпала румяных сухарей и тоже подсела к ящику. Младенец продолжал сосать, спрятав головку в лиф матери. Я слышал, как он причмокивал.
Мы положили еду на тарелки, полили сухари подливкой и положили в кофе сахар. Старик набил полный рот, долго жевал и, наконец, довольный, произнес:
