— Ну а что с ястребом,— спросил я,— срослось ли у него крыло, стал ли он ловчей птицей?
Юрий опустил голову.
— Ловчей птицей он не стал. Камчатский ястреб живет теперь в Абаканском зоопарке.
Юрий намеревался вновь отправиться на Камчатку, звал меня, но я решил твердо: дождусь, когда и белых кречетов начнут разводить в питомнике, как кур. Тогда и сниму возмечтавшуюся мне птицу. Верилось, что добудет Юрий питомнику белых кречетов, сокольник он рьяный, и случится это довольно скоро.
В. Орлов п-ов Камчатка — Москва
Б лиже к осени начинают собираться в дорогу сыновья. Едут в Баку учиться. На площади перед мечетью, превращенной сейчас в ковроткацкий цех, стоит автобус, бродит вокруг него шофер и в нетерпении постукивает носком сапога по скатам. Путь предстоит дальний, трудный, через горные реки, ущелья и перевалы, и надо успеть выбраться из гор засветло, пока еще будет видно дорогу. Хорошо в Лагич лететь вертолетом... Рассказывают, что однажды, году, кажется, в пятидесятом, на эту вот самую площадь перед мечетью, вздымая тучи пыли, с ревом сел вертолет. Старухи, которым за сто, ведь в горах живут долго, окружили его, пытаясь убедиться — реальный ли это предмет, или им привиделось? Но в вертолет внесли носилки с больным ребенком, машина взревела, взмыла в небо и уплыла за вершину гор.
— Ур-ра! — восторженно пели мальчишки, размахивая руками на плоских крышах домов.
Конечно, теперь, в наше время, и вертолет и автобус — дело привычное. Даже вон не спешат... Шофер забирается в кабину — и сигнал к отъезду, от которого сжимаются сердца родителей, слышен всему селению...
Много столетий лежит за спиной этого затерянного в горах селения. Вот что повествует легенда о его истории.
... Тысячу лет назад персидский шах Кей-Хосров, убив в поединке шаха-соседа, бежал, спасаясь от мести, на север. Здесь, укрывшись в горах, провел он остаток своих дней, предавшись молитвам. В чужой стране, у обрыва реки, под горой Ниялдаг был похоронен изгнанник, а над могилой его поставили памятник с единственной надписью: «Кей-Хосров Первый». Слуги покойного шаха построили рядом селение и назвали его Лагич.
Тут кончается легенда и начинается быль. Лагич рос. Земли вокруг не было. Одни лишь высокие, крутые горы. Посевы смывались ливнями.
Из персидского города Хамадана вынесли лагичане умение плавить железо и медь. И свою новую родину они превратили в ремесленный центр.
По всему Лагичу были разбросаны плавильные печи и мастерские. Гул и звон меди, стук молотков эхом отзывались в окрестных горах. Ежедневно приходили в Лагич караваны, сюда везли хлеб, слитки меди, ткани, руду, а покидали его нагруженные медной посудой. Ее покупали не только в Азербайджане — она шла в Армению, Грузию и Дагестан, в Персию и Турцию.
Лагич богател. Это было большое селение с улицами, мозаично выложенными белым речным камнем со дна горной реки, с двухэтажными и трехэтажными домами, с общественными банями, водопроводом и канализацией. Красивые мечети и внутренние дворики в домах напоминали о сказках тысячи и одной ночи. К середине XIX века в Лагиче проживало десять тысяч человек...
И лишь одни лошадиные тропы связывали Лагич с остальным миром. Сюда не проникли арабы, его стороной обошли монголы, не тревожили местные ханы. Казалось, история движется мимо, как река Гердиман, что бежит вдалеке, под обрывом. По сей день можно встретить в селении лица, подобные тем, что вырезаны на знаменитых скалах Бехистуна. По сей день здесь говорят на одном из наречий персидского языка...
Но в конце прошлого века ручное производство медной посуды в Лагиче резко сократилось: пришла машинная продукция. Вековая замкнутость, обособленность, самобытность лагичских мастеров потеряли смысл. Даже более того — обернулись злом, не дав возможности приспособиться к новым условиям жизни. Целыми семьями лагичане бросали родное селение, дом, очаг и уезжали в Баку, Шемаху, Кюрдамир. И Лагич стал медленно угасать...
От площади расходятся улицы, уступами спадая вниз. Эти наклонные улицы очень похожи на реки, а белые плиты — на льдины. Шагая по плитам, со льдины на льдину, я иду мимо старых дверей...
В конце улицы — школа. На камне у школьных ворот сидит старик.
— Доброе утро, отец,— говорю я ему подходя.
— Здравствуй, милый. — Старик встает, приподнимает папаху и снова садится. Он пыхает трубкой, глаза его весело смотрят на мой фотоаппарат.
— Снимать меня будешь? — говорит он по-русски.— Нельзя. Я один. Два — неможно! Понятно? — Он смеется.
Я киваю; старик хотел сказать, что если он жив, то незачем делать с него копию.
— Сколько вам лет? — подсаживаюсь я на камень.
— Девяносто! — отвечает он с гордостью.— Что? Не веришь?
— Верю.
— Я чарводаром был. Посуду возил.— Старик умолкает и смотрит на гору. Там, за рекой Гердиман, вьется по склону тропа чарводаров. По ней они ходили в города. Где было круто, тропу расширяли карнизом. Карнизы видны до сих пор — лепятся к склонам гор, как ласточкины гнезда.
— Шел вон там, по тропе,— вспоминает старик,— песни пел. Внизу Гердиман шумит, наверху я кричу:
Едем мы всегда вдвоем, Кружки медные везем, Над пустынным Гердиманом Песни громкие поем!
Мы всегда были вдвоем... Я и лошадь. Гуляли где хочешь! А сейчас? Сторож в школе...
Старик поднимается с камня, берет в руки звоночек, Заходит за ворота. Трель раздается над школьным двором, созывая детей на первый урок.
В одном из домов ворота были открыты, и я, любопытствуя, заглянул во двор.
Вот он, лагичский дворик. Замкнутое пространство его, окруженное забором зернистого камня с одной стороны, и домом о двух этажах с другой, вымощено, как и улица, белыми плитами. Из щелей пробивается трава. В двух-трех местах зелеными фонтанами поднимаются фруктовые деревья, отягощенные плодами. В углу, под лестницей, лежат огромные глиняные кувшины, в которых хранят лагичане масло.
Вот на веранде, за деревянной балюстрадой, появился молодой человек в светло-сером костюме, при галстуке, в окружении родителей и младших сестер. Гурьбой они спускаются во двор.
— Входите! — приветливо крикнули мне.
— Он поступил в институт! — восторженно крикнула маленькая сестренка, глядя снизу на брата.
— В какой?
— В медицинский. Хочу стать хирургом,— улыбнулся он застенчиво.
— А отец по профессии кто? — спросил я, рассматривая круглую шапочку на голове шедшего рядом мужчины. В ней он был похож на средневекового алхимика.
— Я — медник,— отозвался мужчина.— Лудильщик.
Загудела машина, и семья высыпала на улицу. Провожая студента в дорогу, мать вылила вслед уходящему сыну воду из кувшина — таков обычай, показала вслед зеркало — тоже обычай, чтоб отразился сын в зеркале и вернулся.
Улица, залитая солнцем, вела к реке. С кувшином за спиной спешили за водой лагичанки. Двери мастерских по обе стороны улицы были открыты. В одной мастерской шили сыромятную обувь — чарыки с загнутым кверху носком, в другой ладили седла и сбрую, в третьей — изготовляли мангалы, подковы, топорики.
Навстречу мне, ведя в поводу осла, нагруженного мешками, шел невысокий мужчина. На голове его была мохнатая папаха, брюки заправлены в шерстяные носки — джорабы.
У дверей одной из мастерских мужчина остановился. Внес в помещение мешки и высыпал уголь из них в закутов под горном. Сейчас же вбежал с улицы мальчик, насыпал угля в устье горна, положил сверху слиток меди, схватился за шест у мехов и стал, приседая, качать.
Мужчина надел кожаный фартук, ухватил щипцами слиток раскаленной меди и бросил его на наковальню. Из соседних мастерских сошлись кузнецы, встали вокруг наковальни — и словно волна побежала по кругу: взлетел кверху молот одного, ударил второй, третий, четвертый... Точность и слаженность движений были поразительны: только отскакивали молотки, замирая на мгновение над головой.
Мастер, держа слиток щипцами, подставлял его под удары то одной, то другой стороной. И чудо — вишнево светясь, на наковальне рождалась чаша. Голые потные торсы кузнецов краснели от пламени горна. Чаша под их молотками становилась все тоньше, изящней, словно распускался весенний мак. Но вот металл начал сереть, остывая. Выхватив чашу из-под молотков, мастер кинул ее в огонь.
Кузнецы сложили у стен молотки и сели отдыхать.
— Что? — посмотрев на меня, усмехнулся кузнец.— Интересно?
— Разве это работа? — отозвался мастер Наги Алиев, прикуривая от раскаленных щипцов.— Вот они помнят,— кивнул он на кузнецов. Те сидели, сложив стынущие руки на коленях.— Их раньше не пять, а двенадцать в круг становилось. Били все в одну точку. Как будто часы. Не мастерская — завод был!
