Жизнь этого порубежья особенно заманчива. Ведь именно там возникают наиболее интересные формы. Вот лист белой лилии — его розоватая изнанка лежит на воде, а зеленая сторона дышит воздухом. Лист такой конструкции в равной степени немыслим ни для донных водорослей, ни для наземных растений. Он — как тонкая секущая плоскость, разъединяющая (или объединяющая?) два голубых полушария: небесное и озерное. Лист-посредник, лист-порубежник.
А водомерки на коньках-иголочках? Кто еще с такой легкостью может скользить по тонкой, как волос, поверхности натяжения? Это их экологическая ниша; здесь у водомерок почти нет соперников. Далеко от берега уходят они. Однако всегда предпочитают иметь на виду озерные луга гречихи или цветущего рдеста. Они среди этих лугов что кузнечики на обычных полянах.
Вот витой прудовик в своем костяном домике подплыл к самой поверхности воды, словно приклеившись к ней. Его овальная присоска блистала как лиловое зеркальце; в середине этой ноги-присоски то открывалось, то закрывалось крохотное отверстие, куда, по всей вероятности, втягивались невидимые глазу мелкие рачки. Прудовик начал передвигаться — словно по стеклу заскользил! Казалось, что он проводит утюжком по незыблемой глади, стараясь изнутри — с той стороны зеркала — выправить на нем малейшие морщинки и неровности. Это было интереснейшее зрелище. Значит, пленка поверхностного натяжения — ее оборотная сторона — тоже является средой обитания, опорой для передвижения. Я бросил сухую иголочку на присоску прудовика: тот замер ненадолго, потом невидимым движением мышц сбросил бесполезный груз и преспокойно стал двигаться дальше.
И бабочки-огневки, выбирающиеся из своих подводных домиков; и вспугнутая кряква, с открытыми глазами уходящая под воду; и легкие поденки, живым снегопадом кружащиеся над камышом, — все это дети двух сред, обитатели природного пограничья.
Шелковник
Вода уходит от берегов, оставляя на подсыхающей траве охряные полосы сосновой пыльцы: началось летнее обмеление.
Сейчас лучшее время для подводного плавания. Солнечные лучи струнами пронизывают воду, легкая рябь перебирает их, зыблет. По блескучему стеблю водного лютика-шелковника текут блики, — будто и не стебли это, а прозрачные светопроводы. Где-то посреди, между дном и зеркалом, парят его зелено-белые бутоны. Они как поплавки: тянут тонкий стебель вверх, не дают ему безвольно рухнуть в ил, как это случится осенью.
Рыбешки сверкают в лучах, словно световыми сигналами обмениваются; песок под их стайками мельтешит солнечными зайчиками. Запрокинешь голову, а над тобой — сквозь линзовидную толщу воды — голубой мир с облаками, небывало далекими, маленькое яркое солнце. Световыми изломами мерцает вода, теплая, ласкающая.
Все выше поднимается шелковник. По его стеблю, словно редкие четки, тянутся клубочки нитчатых листьев — они и впрямь как мотки зеленого шелка. Особенно в эту пору, когда ил в них еще не набился. Завтра, выйдя к берегу, ты удивишься — то ли звезды в воде отражаются, то ли выпал на воду нетающий снег. Белым-бела вода от цветов шелковника! Сейчас они вровень воде, а завтра чуть-чуть воспарят, отделившись от зеркала. Отражаясь, двоясь, они и вовсе преобразят воду.
Кучевые облака, проплывая под ними, запутались в частых стебельках, остановились. Вот и кажется, что шелковник пророс из голубизны небесной, из отраженной белизны облаков.
В иные годы проливы между островами сплошь зарастают шелковником, будто и нет их, проливов, а на месте архипелага родился один большой остров. Хоть и вышел цветок к солнцу, а стебель все прибавляет в росте. Раньше ему только бы до зеркала достать, а сейчас девать себя некуда; глубина метра два, а стебли, промерив ее сполна, еще метр прибавили. Вот и лежат теперь на воде вязкой массой — ни пройти, ни проехать.
Гречиха густо устлала прибрежную гладь. Интересно заплыть в этот водный лесок, разводя руками чащобу стеблей. Прямо тянутся их упругие тросики, заякоривая лодочки узких листьев. Когда гречишный лист высвечен солнцем, то он очень похож на многовесельную лодку: ряды жилок — словно дружный весельный взмах... Вообще в структуре этого листа есть какое-то бионическое подобие то ли каркасу корабля, у которого высвечены ребра шпангоутов, то ли скелету рыбы. Это лист-лодка, лист-кораблик. Казалось бы, все это разные вещи: гречиха — шпангоуты — рыбы. Нанизанные на ось метафоры, они выявляют свое скрытое взаимоподобие.
На привязи стебля держится сразу несколько лодочек-листьев. Тени их ярко обведены по дну световой ретушью. Утром на эти надводные луга иногда выпадает роса.
Серо-коричневое дно кажется шершавым, словно затвердевшая накипь. Однако на поверку оказывается зыбким, топким — ноги уходят в ощутимо холодную вязкую массу. Повсюду расставлены — будто воткнуты наполовину в ил — странные башенки ракушек-беззубок. Створки их чуть приоткрыты, а сетчатые реснички насторожены: ракушки эти — одновременно и домики, и мережи, поставленные на всякую мелкую водную живность. Возможно, что сейчас я гляжу на древнейшее подобие ловчей сети. Процеживая сквозь мелкую ячею воду беззубка очищает озеро. Не переносят загрязненной воды эти таинственные моллюски, живущие замкнутой и непонятной нам жизнью.
Дивен мир воды! Притяжение прозрачности необоримо... Прозрачные мальки, прозрачная икра в воде — это как прозрачность в прозрачности: хрустальное сквозь стеклянное.
Окуневые травы
Сегодня словно исчезла граница двух прозрачных сред — воды и воздуха. Солнце просвечивает ламбу до дна, безветрие полное. Листья гречихи лежат ни на чем, они похожи сейчас на какую-то странную сетку, туго натянутую в воздухе между двумя берегами. Озеро будто испарилось. Только отражения — легкие, светоносные — убеждают в том, что все осталось на месте.
Зелеными бакенами закачались в заливах бутоны лилий, уже просвечивает в четырех расходящихся створках ослепительная белизна лепестков. Кувшинка пересекает прозрачное пограничье, выныривая желтым разведочным шаром-зондом. Вплотную подходит к поверхности воды рдест пронзеннолистный. Долго ему пришлось тянуться вверх, выпуская все новые листья-ступеньки, — вначале они сложены как бы плотной пачкой, а потом постепенно разрежаются. Иногда, ухватившись за верхушку растения, удается вытянуть его целым, без обрыва, — длина этого зеленого лота может достигать шести метров. Наматывая на локоть сырой стебель, я часто замеряю глубину при помощи рдеста.
Таинственно выглядят его заросли при полдневном солнце: в воде стоят зыблющиеся световые колонны, внутри которых высвечены стебли окуневой травы, уходящие все глубже и глубже. Наконец, уже едва различимые, они словно обрываются в черную пустоту, в никуда. Ведь дно на четырех-пяти метрах уже не просматривается; когда бликующий на солнце стебель постепенно исчезает из виду, то может показаться, что здесь гораздо глубже.
Студенистые листья рдеста полупрозрачны, у них коричневато-зеленый цвет. Внутри листа прочерчены яркими дугами светящиеся на солнце жилки. Окуневые стайки любят пастись среди рдеста. Как это ни странно на первый взгляд, но между рдестом и окунем — травой и рыбой — есть какое-то неуловимое сходство, какая-то неслучайная связь. Ведь полосатая окраска окуня — защитное приспособление к жизни среди водных растений: эта окраска как бы растворяет рыбу среди водорослей, делая ее малозаметной для щук. Природа самым условным образом закрепила в защитной окраске рыбы особенности окружающей среды.
Тростники
Едва проснется легкий, неуловимый для нас ветер, как его сразу почувствуют листья осин и стебли тростника — два самых чутких растения в мире, отзывающихся на малейшее колебание воздуха. Тростники начинают раскачиваться — медленно, как метрономы: это самый раздумчивый и неторопливый темп. Один стебель клонится в одну сторону, другой в другую — то сойдутся они, образовав перекрестье, то разойдутся. Так бывает, когда ветер только в намеке. Тихое движение растений кажется беспричинным, странно самостоятельным и потому таинственным.
Играет свет в фиолетово-коричневых метелках. Мальки сеют кольца между стеблями, будто дождь идет, только по другую сторону зеркала. Водомерки, густо скопившись на одном листе гречихи, проверяют его на плавучесть. Под тростником просвечивает на дне красноватая водоперица, волнистый песок, обкатанные гнилушки.
В мягком ритме зыблется тростниковый берег — спокойный ритм, целебный ритм. Вот легчайшая вибрация оживила один узкий лист, вот и другой чуть затрепетал. Просвечивает пространство тростника, полнясь ветром как светом. В легких накатах волны зазмеились зеленые отражения, возникли шорохи, шелесты. Тревога пробежала по тростнику, потом сдержанный ропот, смятенье! Вот всплески горького недоумения, непонимания; вот смирение, вот радостный вздох облегчения... На все лады шумят тростники, все чувства выражают. Не случайно издревле их слушают люди, наделяя душой и сознанием.
