Прямая речь
«Что важнее для перевода: знание языка или поэтический дар? Объяснение нам даёт подстрочник. Переводчик должен быть прежде всего поэтом. Если переводчик только носитель языка, можно получить облагороженный подстрочник. Поэзия должна переводиться поэзией».
«Задача переводчика-поэта – перевести текст поэтическим языком, передать художественный мир. Поэзия – это интонации, которые первичнее точного количества слов и строк».
«Поэтический перевод можно сравнить с переливанием крови. Это всегда дар переводчика. Ты отдаёшь своё вдохновение, свою кровь, чтобы другой автор получил новую жизнь – на родном тебе языке».
Письмо отцуВыпуск 2
Спецпроекты ЛГ / Грани АЛРОСА / Наследие
Теги: Анемподист Софронов
Настоящая публикация – первый поэтический перевод на русский язык, возможно, самой значительной поэмы Анемподиста Софронова, написанной им в ссылке в 1928–1929 гг.
Перевод Евгения Каминского
От мысли той, что родина вдали,
что изгнан я, лишён родной земли
и что вокруг лежит земля чужая,
шли тяжкие слова из глубины,
огнём печали сердце обжигая,
смущая дух сознанием вины
и жизнь мою от жизни отчуждая.
Но светлый образ родины храня
(её забыть что вынудит меня?!),
я песнь из них сложил и силой слова
такую правду в эту песнь вложил,
что родина моя со мною снова.
Я вновь живу, неволи старожил.
О, родина, души моей основа!
Мне без тебя на свете жизни нет.
Ту песню запечатал я в конверт,
и пусть плывёт к другому краю света.
(Заплакал бы, да плакать не к лицу
тому, кто сам здесь выбрал крест поэта.)
Восьмидесятилетнему отцу
Послал письмо. Дождусь ли вот ответа?
Ты
«Мой блудный сын, беспутный сорванец!» –
прошу, не говори мне так, отец,
не упрекай, что грех мой между нами
встал вдруг стеной и тянет вниз вина.
Мол, даже бык, упёршийся рогами,
теперь меня не вытянет со дна
там, где земля чужая под ногами…
Что, маясь здесь,
у власти под надзором,
покрыл я имя доброе позором.
И как теперь ни кайся – не спасут
меня слова. Из родины изъятый,
узнаю я, что значит Страшный суд,
один в том, что случилось, виноватый,
как вдруг забывший песнь олонхосут…
Не думай так, не гневайся, не плачь!
Судьба поэта – суть его палач,
какой бы путь там жизнь ни намечала…
Старик несчастный, бедный мой отец,
меня ты всё же выслушай сначала,
а гнев свой правый вынеси в конец,
как бы в тебе обида ни кричала.
Я
А во-вторых, тебе, отец, скажу,
что прежней жизнью я не дорожу.
В стихах я прежде славил жизни счастье,
до времени ведом им и храним…
Теперь в него я верю лишь отчасти.
Зато горжусь призванием своим,
которое у мира не во власти.
<…>
Слушай
И жизнь воспев, и правды ясный свет,
заставишь ли кого признать их?! Нет!
И с ропотом на этот мир едва ли
ты правду изречёшь, с плеча рубя.
И, сколько бы в тебе ни бушевали
обиды, никому не жаль тебя.
Мои слова… Когда им тут внимали?!
Дым всё окутал. Все туман сокрыл.
Где жизни крылья? Я уже бескрыл.
Как будто в реку с берега крутого
я вдруг сорвался в полной темноте
и растерялся, и уже готово
забиться сердце в страхе. И ни те,
ни эти не помогут, право слово…
Скажу тебе: вот этому внимай,
ноябрь в срединном мире или май.
Вот это понимай, а не другое!
Былое мне уж, видно, не воспеть
своим охрипшим голосом изгоя,
ослабшим здесь, в изгнании, на треть…
Но ведь и здесь есть небо голубое.
Прошу
Став на колени пред тобой, молю:
прости, отец родной, мне жизнь мою.
Твоё благословенно будет слово!
Все шалости, ошибки и грехи,
всё собранное сетью рыболова
в моей судьбе… И даже те стихи,
в которых только слов пустых полова.
Но
И всё же не кляни мой скорбный путь,
ведь прошлое уже нельзя вернуть
и не исправишь в нём ни буквы, право.
На лучшее надейся. Ведь всегда
я парнем был приветливого нрава,
счастливчиком успешным, хоть куда!
Что для такого злой судьбы отрава?!
И потому, хоть мне сейчас и трудно
(о скорой смерти точит мысль подспудно),
я верю, что ещё вернусь домой,
чтоб вновь тебя увидеть. Потому-то
не плачь, как дождь июньский проливной.
Ведь скорбь, накрыв тебя волною круто,
откатится назад, родимый мой.
Теперь, когда, быть может, я не в силе
и тьма вокруг сплошная, как в могиле,
я осознал всё пройденное вдруг.
И главное, наверно, понял что-то,
что, поборов во мне былой испуг,
силком меня потащит из болота
и разорвёт беды порочный круг.
И вот тогда, оправданный судом,
вернусь в родной алас я, в отчий дом.
И для меня в тот миг на небосводе
зажжётся солнце в чистой синеве,
и стану я тогда, младенца вроде,
смеясь, валяться в шёлковой траве,
отдавшись с наслаждением свободе.
Наверно, каждый день не зря был прожит.
Народу послужу ещё, быть может,
я, отдавая знания ему,
с ним наконец-то слившись воедино,
трудясь для блага общего, к тому,
чтоб выстоять в суровую годину…
Нехорошо быть в мире одному.
Надежды свет дарить простому люду
судьбой, быть может, предназначен буду,
суть жизни наступающей воспеть.
Не счастье ли, почувствовать вдруг время
и чистой мыслью выразить посметь?!
Неспешно жить, ошибок сбросив бремя,
когда тиха душа твоя, как твердь?!
Прощай
Услышишь ли ты голос мой отныне,
пока я жив, узришь ли сына в сыне,
по голове погладишь ли? А вдруг
не буду я тогда с тобою рядом,
когда тебя повалит с ног недуг?
Умрёшь – и не смогу родным обрядом
предать твой прах земле, отец и друг?
Я там, куда твой зов дойдёт едва ли,
где стены и заборы крепче стали,
а на устах – сургучная печать.
По вечерам, прислушиваясь к лаю,
подумав, что твой сын вернулся, встать
не помышляй с постели, заклинаю!
В дохе не выходи меня встречать.
Сняв шапку на морозе, за дверями
звон тишины не слушай над полями,
стараясь уловить в ней скрип саней,
и в погреб не клади для сына мясо –
не долежит и в холоде. Верней,
сгниёт…
Ведь нам до нашей встречи часа
терпеть ещё немало чёрных дней.
И через много-много зим, когда
лет долгих убежит в песок вода,
когда настанет день последний или,
чего скрывать тут, – время умереть,
и смерть за дверью, хоть и не просили,
окажется (на то она и смерть!) –
проси, чтоб крест был на твоей могиле.
И по тому высокому кресту,
который будет виден за версту,
тебя найду я поздно или рано,
прощусь с тобой, уж если не с живым,
так с мёртвым,
чтоб не ныла в сердце рана.
И нож возьму, и вырежу я им
на том кресте:
«Здесь прах лежит Ивана».
И больше ничего, тебя любя,
твой сын не сможет сделать для тебя.
Но коль живым застану, то, ей-богу,
в кисет тебе насыплю табаку
и водки в твой стакан плесну немного,
чтоб ты, отец, прогнал свою тоску
и больше не смотрел на сына строго.
Потом с тобою рядом посижу
и вот что от души тебе скажу:
негоже нам, пока мы человеки,
хоть и с печалью тягостной в груди,
судьбе несчастной сдавшись,
смежить веки.
Ты наспех только ветку не руби!
Да будет так! Теперь – прощай навеки.
Ель
1
В далёкой стране, где зимою
хозяйка над миром метель,
в сторонке, красой расписною,
росла одинокая ель.
Её ни морозы не брали,
ни вьюга… Вблизи ли, вдали –
она мне казалась едва ли
не чудом суровой земли.
Пред ней все растения меркли,
когда замечали мои
глаза её гибкие ветки
под нежным покровом хвои́.
И в зелени море безбрежном
с высокого берега вновь
увидев наряд её нежный,
я чувствовал в сердце любовь…
Но пламя лесного пожара,
что в том объявился краю,
бросалось что к соснам поджарым,
что к елям… И эту мою
красавицу нежную слишком
накрыло нещадным огнём.
Ни хвое, ни веткам, ни шишкам
