Здесь мы научились мириться с комарами и слепнями, нередко доводившими почти до бешенства своей ненасытной жаждой крови и нас, и рабочий скот, и верховых—лошадей. Мы приняли все это так же, как и радости жизни среди окружавшей нас дикой природы.
Здесь, в этом краю, который сейчас на моих глазах превращался в обуглившееся, дымящееся пепелище, нам предстояло пережить немало минут мрачного отчаяния, когда, казалось, катастрофически рушились все наши надежды. И здесь же нам предстояло насладиться благодатными мгновениями невыразимого счастья и удовлетворения достигнутым, когда усилия наконец начинали приносить плоды.
Это был Мелдрам-Крик — ручей, куда в те времена, когда бабушка Лилиан — индеанка — была ребенком, приходили утолять жажду стада оленей, где шлепали своими хвостами бобры, а форель выскакивала из воды в погоне за мухами, где тысячи уток и гусей копошились среди прибрежных зарослей. Но теперь вода застоялась, а кое-где и вовсе исчезла. Огонь сметал лес с лица земли, деревья уже были мертвы, и, наблюдая с безопасной точки на холме за агонией всего окружающего, я думал лишь о том, что этот край умирает и что нет никого, кто мог бы его спасти.
Прожив здесь, в Чилкотинском округе, в глубине Британской Колумбии, уже целый год, я немало узнал об этом странном диком крае. И я с тревогой подумал, что причиной лесного пожара, беспрепятственно охватившего такую большую часть этого края, был не промысел божий, а коробка спичек в руках человека. Здесь все привыкли к тому, что если нужно накосить для скота свежего болотного сена, следует прежде всего очистить поляну от прошлогодней травы. Надо выехать на поляну в солнечный день в конце весны и бросить в траву зажженную спичку, для того чтобы позже, летом, когда придет пора косьбы, сухая трава не цеплялась и не застревала в раме косилки. Возможно, сотни акров леса стали жертвой пламени лишь потому, что кому-то понадобилось освободить от старой травы какие-нибудь двадцать акров земли, предназначенной для покоса.
Примерно в миле от брода ручей струился по лугу, где некогда жили бобры. Здесь застоявшаяся, вонючая вода едва покрывала черную грязь на дне русла. Я выехал на луг. Сбившаяся, сухая, как порох, трава шуршала бумагой под копытами моего мерина.
В конце луга маячили остатки плотины, построенной бобрами. И дальше русло ручья терялось в чаще крепких, старых елей. Передо мной был большой гибнущий ручей. И гибель его не вызывала никаких сомнений.
Тогда я не знал, сколько времени нужно природе, чтобы вырастить одну могучую ель в шестьдесят футов высотой и диаметром в двенадцать дюймов; по ту сторону луга было много таких елей, и из каждой, если бы понадобилось, можно было напилить полторы сотни футов хороших досок. Смолистые ветви спускались до самой земли, и деревья росли так густо, что олень или лось, которому захотелось бы укрыться в их прохладной тени, лишь с трудом пробрался бы между стволами.
Когда огонь, дошел до елей, пламя охватило их верхушки. Искры ракетами взлетали вклубящийся вверху дым и, гонимые ветром, падали на землю в сотне с лишним ярдов. И там, где падала искра, вскоре вспыхивало пламя. Я наклонился в седле, схватившись за луку обеими руками и всматриваясь сквозь дым в остатки плотины, построенной бобрами. И дыра в плотину через которую тек ручей, показалась мне проемом в ограде, закрывавшимся когда-то воротами.
Таково было положение дел в Мелдрам-Крике в тот июньский день, когда мы обследовали эту болотистую местность, чтобы узнать, что мы сможем получить от нее; и нам трудно было отделаться от мысли, что вряд ли здесь имелась возможность вернуть природе хоть частицу того, чем она была богата в дни детства индеанки Лалы, бабушки Лилиан.
После того как мы пять дней рыскали верхом на лошадях по лесам и болотам, я обобщил результаты наших наблюдений, заявив: «Это безнадежно».
Лилиан взглянула мне прямо в лицо и спокойно сказала:
— Эрик, я не желаю никогда больше слышать от тебя слово «безнадежно». Мы лишены многого в этой дикой глуши. Но мы не можем позволить себе лишаться надежды.
...В течение целых пяти минут я не отрываясь смотрел на блюдце. Это было блюдце, из которого мы кормили кошку. Оно лежало на земле у хижины, перевернутое вверх дном. Неизвестно было, кто так бесцеремонно с ним обошелся. Может быть, тут были виновны ножки Визи, может быть, кошачья возня. Но дело было не в этом. Представление о перевернутом блюдце вторглось в ход моих мыслей и слилось с ними, как сливаются краски оленя с общим колоритом лесного пейзажа.
У сарая для сена Визи охотился на воображаемого оленя. У него были лук и стрела, которые я сделал ему. Сейчас Визи подкрался к зверю. Он пригнулся, приложил древко стрелы к тетиве и, выпрямившись, пустил стрелу в цель. Затем он испустил охотничий клич. Конечно, он убил самца с четырьмя ответвлениями на рогах. Он не признавал менее крупную добычу вроде молодых оленей с двумя ответвлениями на рогах, или оленят, у которых рога едва намечаются. И конечно, он никогда не охотился на самок или детенышей.
Мы с Лилиан сидели у хижины, бездельничая и радуясь, что прошла зима. И по всему Чилкотину скотоводы и звероловы, лесорубы и охотники за дикими лошадьми, их подруги и их малыши сидели в тот момент на бревнах у своих хижин, бездельничая и радуясь, что прошла зима.
В конце концов, зима обошлась с нами не так уж плохо. За январь и половину февраля я выследил и убил тринадцать койотов. Насколько мне помнилось, лишь пять койотов перехитрили и обошли меня. Это был неплохой счет в мою пользу.
Но в середине февраля круглосуточный ветер чинук и последующие глубокие заморозки образовали на снегу твердую, как железо, корку, и койот мог весело помахать мне хвостом. Только глупец или совсем неопытный охотник стал бы надеяться, что лошадь обгонит койота на затвердевшем снегу.
В течение последующих шести недель нам пришлось потратить почти все свое время на дальнейшее освоение двуручной пилы. Дрова как деньги: их всегда не хватает. Только похоже, что дрова испаряются при температуре — 45°, а деньги при любой температуре.
Итак, прилетели гуси, ручей бурлил водой, лед ломался и таял, а блюдце лежало в грязи, перевернутое вверх дном. И, глядя на воду, струящуюся в ручье, я одновременно думал о блюдце. Вода и блюдце — эти два представления прекрасно сочетались друг с другом.
Я подошел к хижине и поднял блюдце. Затем я снова сел на бревно и стал вертеть блюдце в руках. Визи сделал перерыв в охоте, ибо любой охотник в конце концов устает. Он подошел к хижине и стал наблюдать за блюдцем.
Какие-то соображения зрели у меня в голове, и я внезапно воскликнул:
— Промокашка! Мне нужен кусочек промокашки!
Лилиан подняла брови.
— Ну зачем она тебе?
Я нетерпеливо повторил:
— Принеси мне промокашку, сделай милость! И капельку воды!
— Перо и чернила? — спросила она, уходя в хижину.
— Конечно, нет, — ответил я. — Только промокашку и воды.
Я оторвал кусочек промокашки и положил его на дно блюдца. Затем по капелькам накапал туда немного воды и перевернул блюдце.
— Куда девалась вода? — заинтересовался Визи, увидев, что она не капает с перевернутого блюдца. Визи еще не знал свойств промокательной бумаги.
Я снова стал капать воду на промокашку. Через некоторое время в блюдце показалась вода; я продолжал капать, и вода заполнила половину блюдца. Я все капал и капал, пока вода не побежала через край.
Я посмотрел на Лилиан поверх блюдца, с видом учителя, стоящего перед классом, и начал объяснять:
— Каждое пересохшее болотце у ручья похоже на это блюдце с промокашкой. Болотистая почва, подобно промокашке, впитывает влагу от дождей и тающего снега. Если бы болота пропитались водой, как промокашка в этом блюдце, то дожди и талая вода постепенно заполнили бы их и вода снова потекла бы из них в ручей. Эти ясно, не правда ли?
— Когда слушаешь тебя, это кажется ясным, но... — Лилиан покачала головой, как если бы это совсем не было ей ясно.
— Никаких «но». Давай подумаем, как бы наполнить одно или два таких «блюдца».
Успех нашего плана зависел от того, насколько нам удастся уменьшить утечку воды.
Восстанавливая первую бобровую плотину, мы заимствовали у бобров их метод строительства. Осмотрев остатки плотин, мы увидели, что вместо цемента там были прутики и всякая мелочь. Это нам подходило. Мы нарубили елок и других хвойных деревьев, ветви и сучья свалили у плотины, а затем расположили их на развалинах в виде сетки, причем тонкие концы веток и сучьев были направлены к истокам ручья.
Наложив на остатки плотины слой веток, мы привезли на тачке грязь из ближайшей канавы и распластали ее на ветках. Сначала слой веток, затем слой грязи — ветки и грязь, грязь и ветки, час за часом, день за днем, пока нам не стало казаться, что мы опустошили весь лес и вдобавок своротили верхушку холма. Но наконец работа была окончена, и мы знали, что, когда скопится достаточное количество воды, на месте застойного болота образуется озеро не менее пяти футов глубиной. Ветки, составлявшие, пожалуй, половину массы плотины, сыграли двойную роль. Во-первых, нам пришлось копать и возить меньше грязи и песка. Во-вторых, можно было не опасаться, что вода смоет все это сооружение, когда она будет переливаться через плотину. По такому принципу были построены бобровые плотины, а что было хорошо для бобров, было хорошо и для нас.
