Бригадиром Иннокентий Петрович стал как-то для себя неожиданно: затеял все эти перемены в охотничьей жизни, невольно стал координатором работы охотников, связующим звеном между ними, их «технической няней», так что его лидерство потом осталось только юридически закрепить приказом по совхозу.
Странным казался бригадиром Кочкин для постороннего глаза — сам не охотник, сидящий на стане человек — не на участке, не добывающий пушнину. Куда надо пошли анонимки, пошли на край земли повестки. И самым трудным было для Иннокентия Петровича объяснять, зачем ему все это было нужно — баня, склады, доставка продуктов на точки в тундру, невозможно было доказать и то, что не берет он за ремонт и пользование оборудованием ни песцовыми шкурами, ни оленьими камусами и пыжиками, что строительство затеял потому, что бревен лишних много...
Так мы и вернулись к исходной точке разговора...
Мне не трудно было представить, как начинал Иннокентий Петрович новую жизнь на Чукочье. Вечные стихии — тундра, небо, океан — омывали крохотную песчинку дальней фактории. С избытком было тишины и одиночества, хорошо думалось на высоком крыльце, откуда за много верст заметен приближающийся человек или потерявший осторожность зверь. В общем-то он и хотел уединения, чтобы, оставшись наедине с прошлым, перебрать прожитые дни и отделить зерна от плевел.
Он присматривался к старикам Лебедевым и удивлялся цельности и собранности их жизни. Отрезанные от всего мира расстоянием, они были все же с миром связаны и ему полезны. Анна Егоровна слыла на всю Халларчинскую (в переводе с языка чукчей — ровную) тундру умелицей выделывать оленьи шкуры, шить торбаза, расцвечивая их бисерными узорами. К Николаю Яковлевичу ездили за советом, ездили поговорить вроде бы и ни о чем, но, наверное, в надежде получить ответ на вечные вопросы, как в былые времена на Руси ездили к отшельникам и схимникам.
К торговле у Иннокентия Петровича призвания никакого, а приехал ведь заведовать факторией. Дело это не простое, тут мало уметь на счетах костяшки бросать, тут нужно нос держать по ветру — житель тундры привередлив. Однажды, наслушавшись вздохов: «Однако, Иннокентий, совсем плохо без витаминов стало...» — и уверовав в истинность сетований, вырвал Кочкин в Колымторге партию свежих огурцов. Ну, цены, сами понимаете, какие — через всю страну зелень самолетом везли. Думал, его за эти огурцы на руках носить будут.
Задумчивые тундровики пожевывали, сплевывали. «Немножко нельмой пахнет, но хуже...»
Эти огурцы он и сам ел, и солил, и угощал ими детишек оленеводов, надеясь, что потом сработает традиционное: «Мама, купи...»
Обстоятельно наведя порядок в магазине, сотворя «витрину» из капканов, сыромятных ремней, охотничьих патронов и теплого белья, он ждал, когда на южном горизонте зачернеют идущие к океану оленьи стада. О, тогда, рассказывал Иннокентию старик, магазин должен быть открытым круглые сутки. Тогда оленеводы закупают на год вперед все, что им нужно, потом — что и не нужно, из-за любви к самому процессу приобретать, тратить деньги не условно (за привозимые в стада вертолетом товары вычитает деньги совхозная бухгалтерия), а отдавать их из рук в руки. И не нужно обижаться, если, набрав сегодня вещей в яранге бесполезных, человек придет завтра обменять их на что-нибудь стоящее. И без опаски надо давать человеку в долг все, что он попросит. Это, может, и не по правилам, но зато и фактория — не поселковый универмаг...
Так вот, пока магазин был на замке, Иннокентий решил срубить себе дом. Он даже помнит место, где пришла ему в голову эта мысль — на мысу недалеко от устья Чукочьи, где было обилие мамонтовой кости. К берегу подойти было непросто, он был буквально забит плавником, прекрасным лесом; его много десятилетий выносят в Ледовитый океан все меридиональные реки, по которым идут караваны плотов. В морской соленой воде, в климате, практически исключающем гниение, бревна с годами обретали крепость железа.
Как было хозяйственному человеку не подумать, что зря добро пропадает?
Иннокентий Петрович таскал бревна моторкой. Таскал поштучно, выборочно. Обрывал в кровь руки капроновыми линями, набивал кровавые мозоли ломом, когда выкатывал бревна на берег, катил к месту. И теперь ему уже было мало светлого времени в самом длинном дне — полярном.
Правя на бруске топор, не раз мастеровой человек чертыхался — как они здесь жили, примитивного точила нет! Так родилась идея гаража, мастерской, склада, электростанции, вертодрома, чтобы было где садиться Ми-8, который привезет грузы.
Но, само собой, в одно время с избой начал он рубить баньку, без баньки плотницкое дело успешным быть не может...
Обо все этом Иннокентий рассказывал мне уже в стылом зимовье на ондатровых озерах Крайлеса, которое мы взяли приступом, взломав окованную железом дверь. Иного выхода не было.
Случилось то, что и должно было случиться. Оказии с Чукочьей не было, мы взяли на прицеп к «Бурану» нарты, загрузили запас горючего, брезентовый полог, спальные мешки из оленьего меха — кукули, проложили по карте маршрут — и вперед, в Черский.
Снегоход «Буран» внешне похож на мотороллер, только вместо заднего колеса у него гусеницы, а вместо переднего — лыжа. На каких трассах его испытывали, сказать не могу. Но в глубоком снегу он вязнет, а на жестком насте лыжа выходит из строя быстрее, чем хотелось бы. Нам же предстояло идти против застругов, этаких окаменевших снежных языков, надутых пургой.
За несколько часов езды побили мы одну рессору на лыже, к обеду — запасную, к вечеру уже и бить было нечего. То, что мы заблудились,— это само собой разумеется. Кочкину тундра не была родным домом, а мне тем более. Компас завел наш экипаж бог весть куда, мы запрятали его подальше вместе с картой и ориентировались по солнцу, на глазок. (Это мы потом сообразили, что забыли про магнитное склонение, а оно на 72-й параллели играет роль существенную.) И все, наверное, закончилось бы благополучно, кабы не сорвалась пурга.
Охотничий быт — холодная ночевка, сухомятка, замерзшая до такой степени, что крошатся зубы, неуютное чувство одиночества, когда утром просыпаешься в коконе кукуля, плотно заметенного снегом...
Пурга была низовая, не очень свирепая, но достаточно густая, чтобы приковать нас к месту. Поставив ребром нарты, натянув на них брезент, мы взялись перебирать рессоры. А если точнее, то я подавал ключи, а перебирал Иннокентий, и тогда-то я убедился, что руки у него воистину золотые. Он собрал рессору из ничего.
Пурга то утихала, то вновь поднимала над тундрой белые гривы, а мы то пробивались вперед, то прятались под брезент. Несколько раз на горизонте появлялись оленьи стада с ярангами, мы ошалело мчали к ним, но все потом так же внезапно и исчезало — это были тундровые миражи. То мы вдруг оказывались на рыбацких летниках, мимо которых никак не должны были проезжать, то выскакивали на высокие сопки, с которых был виден такой же белый снег вдали, как и вблизи. Но в конце концов солнце вывело нас к прибрежному колымскому лесу, а Колыма — самый верный и точный путь домой.
В чахлом лесу лежал такой глубокий снег, что пробиться через него мы с ходу не смогли. В очередной раз разбив рессору, мы вышли на ондатровые озера, где и наткнулись на зимовье. Не по северному обычаю было оно на замке, с окованной железом дверью, но как винить хозяина, если вороватые бичи забираются теперь в такую даль?
Мы взломали дверь, растопили печь, дочиста съели замерзшую в кастрюле уху. Кочкин установил по охотничьей рации связь с пастухами, расспросил дорогу, и впервые за три дня мы легли спать с легким сердцем.
После этого я прилетал на Большую Чукочью еще трижды. Там ничего не менялось, разве что стало многолюднее — теперь на стан заворачивают экспедиции, орнитологи, санные поезда. Что и понятно — сто верст в Арктике не расстояние, а где еще сыщешь такую базу? Заметную роль начал играть стан и в совхозной экономике: Иннокентий при помощи и под надзором совхозного зоотехника смастерил на Чукочье пантосушилку. Теперь каждое лето урожай оленьих рогов загружают в камеру, Иннокентий Петрович гоняет там по режиму горячий воздух, за килограмм сырья отличного качества совхоз получает полтысячи рублей — больше, чем стоит сам олень.
Однажды я прилетел неудачно — Кочкин был в отлучке, полетел на материк выдавать замуж дочь. На стане были только Николай Яковлевич и Анна Егоровна. Старик хворал, но в больницу лететь отказался, хандрил, поговаривал о смерти и долго рассказывал мне, какие заготовил одежды в последний путь. Потом наказал старухе принести их, Анна Егоровна послушно принесла и разложила на скамье шитую бисером кухлянку из шкуры августовского забоя оленя — тогда мех прочен и не сыплется, расшитый пояс с огнивом, кружкой, ножом и еще какими-то незнакомыми предметами, пыжиковые брюки и торбаза.
