И вот сейчас, стоя с Михайловым на обрыве скалы, я отчетливо вспоминаю тот взрыв, и меня не отпускает немножко фантастическое ощущение.
Я не видел всего процесса стройки и поэтому, как бы заново пережив момент взрыва и смещения земных пластов, вижу, как из-под земли поднялось гигантское сооружение из металлических конструкций...
— Тогда,— говорит Михайлов,— мы подняли на воздух всего шесть тысяч кубов породы, а самые крупные взрывы были после... — Он обвел рукой пространство, охватывающее всю стройку, — Отсюда мы выбрали всего около семисот тысяч кубов породы. — И, указав на возвышающуюся часть строения главного корпуса, заключил: — Реактор уходит на несколько метров в глубину от нулевой отметки стройплощадки... Пойдем внутрь корпуса?..
Когда смотришь на главный корпус изнутри, подетально, понимаешь, что основная работа сейчас здесь. Все, что было раньше, — дороги, костры, взрывы, строительство нового города, железнодорожных путей — было лишь прелюдией основного. Человек, сойдя с поезда, удивляется, что не видит строительства, что стройки вроде бы и нет... Она есть, но ушла от жилых кварталов, с дорог и сконцентрировалась на главном корпусе атомной электростанции. Здесь, внутри корпуса, теряешься в лабиринтах трапов и ярусов — столько смонтировано оборудования. Металлоконструкции, парогенераторы, турбогенераторы — и все это в сложном переплетении трубопроводов... Побывав в этих лабиринтах, выносишь ощущение невероятной сложности сооружения. Когда позже я встретился еще с одним человеком — Александром Плохих (сейчас он начальник управления «Спецатомэнергомонтаж»), он сказал, что разобраться во всем этом нетрудно — надо просто пройти школу у прораба Колодяжного: «Он приехал к нам с Нововоронежской атомной станции. Поскольку он знает технологический процесс, то иногда устраивает для ребят, как мы в шутку называем, «ликбез». Просто однажды ребята попросили его показать им станцию, а то, говорят, строим, строим и сами не знаем что... Так что, если поживешь у нас пару месяцев, пройдешь «ликбез» — в общих чертах станет все понятно. Обычная стройка...» Это он теперь так говорит: «обычная стройка». А я хорошо помню, как этот человек с выбивающимися из-под шапки курчавыми волосами, с большими грустными глазами носился с чертежами домов, когда только закладывали город, и все придумывал: как сделать, чтобы дома вышли не скучными и кирпичи были не одного цвета, и чтобы в школе были большие окна, и чтобы лес сохранить. Многим в то время было не до этого. Поджимали сроки, надо было строить, строить... а он не унимался: «Ведь сами жить будем...» И все же сейчас я частенько слышу, что Александр Дмитриевич Плохих вложил душу в этот, город.
Этот город моложе многих из тех, кто живет в нем. У города словно бы и нет прошлого, только какие-то штрихи, понятные и знакомые тем, кто строил его. Многие, кто здесь начинал, все так же ездят из города на промплощадку, где теперь атомная станция. Она как бы дала начало городу и росла вместе с ним, чтобы потом, спустя несколько лет, ее энергия разбежалась по разным уголкам этого северного края, зажигая огни новых строек... Подросло поколение, которое шумит и хохочет в автобусах и на улицах. Один из таких хохотунов — паренек лет пяти — привлек мое внимание, и вдруг в сидящем рядом с ним отце я узнал Николая, того самого, в солдатской шапке, о котором напомнил Михайлов. Мы вместе вышли, пошли по улице, хотели зайти в кафе, но оно оказалось закрытым. Я спросил почему, а Николай улыбнулся.
— Переходят на новую форму обслуживания. Теперь у нас в кафе будут официантки. Я их видел, молоденькие девушки, все в белых фартучках, в униформе... Да, ты обязательно зайди ко мне, — сказал Николай и тут же написал свой адрес.
Всего несколько лет назад мы встречались с этими людьми у костров, на дорогах, а теперь каждый называет свою улицу, свой дом…
Надир Сафиев, наш спец. корр.
Кольский полуостров, январь 1973 г.
Ганс Гюрнт, глава шпреевальдских гондольеров, долго и придирчиво выбирал шест и теперь стоял у воды, поджидая еще кого-то, поглядывал время от времени назад, на пустынную улочку, отходящую от пристани.
Солнце опускалось над островерхими, такими немецкими, кровлями Люббенау, и Ганс все нетерпеливее постукивал шестом о каменные плиты. Щербатые края плит в зеленой глубине воды заросли прядями легких шелковистых водорослей.
Наконец Гансу надоело ждать.
— Ладно, — сказал он. — Поехали. Я вас лучше с русалками познакомлю. — И он передал мне шест, а сам начал подтягивать за рыжую цепь ближайшую гондолу.
Шест у него был хорош. Длинное — метра четыре — древко из прямослойного ясеня, в меру упругое, венчала небольшая лопасть. А на самом конце торчала стальная вилка, двузубая и острая. Шест-весло, темное, отполированное ладонями до лакового блеска, на вид тяжелое, точно литое, оказалось легким и прикладистым. Наверное, ходить на лодках с ним одно удовольствие. И я сказал об этом Гюрнту.
Ганс ухмыльнулся,
хмыкнул и прыгнул в гондолу. Ловко так прыгнул — лодка и не качнулась, лишь два-три желтых листа слетели в воду.
И лодки с резными белыми скамейками, и причал, и горбатый мостик невдалеке — все густо засыпано опавшими листьями. Осень. Оттого тихи и малолюдны улицы средневекового города, пусты и каналы — бесчисленные рукава рек Шпрее и Мальксе.
Люббенау отдыхал, упиваясь покоем после схлынувшего летнего нашествия туристов со всей ГДР. Лишь изредка показывалась на улицах повозка угольщиков, которую тянули ленивые битюги. Резкий цокот подков по мощеным мостовым сухо отскакивал Шарлотту Штиллер, когда часа три-четыре кружили по водным дорогам Шпреевальда. А сейчас во все глаза глядели на ее костюм — фантастическое, сказочное, элегантное хитросплетение жестких, как металл, накрахмаленных кружев, платков, лент, бантов, передников и прочее, и прочее...
Впрочем, нет особой нужды описывать всю от стен желтых, розовых, белых домиков, таял вдали.
Наступало время, когда три сотни шпреевальдских гондольеров начинали подыскивать на зиму иную работу; и наши берлинские друзья Лютц и Рози в один голос говорили, что ехать в эту пору в Шпреевальд — пустой номер, что лодочников теперь уж не найти, а ходить пешком по берегам каналов — какой интерес?
Но мы все же отправились... И первый, кого мы увидели на окраине Люббенау, был трубочист. Он стоял, привалившись к стене старой мельницы, сложенной из дикого камня и увитой плющом по самый конек. Стоял без дела, блаженно прищурившись, подставив чумазое лицо лучам нежаркого уже солнца.
Рози обрадовалась и сказала: теперь все в порядке! Раз уж попался трубочист — все будет в порядке! И через полчаса мы нашли Гюрнта...
Человек семь вместе с нами стояли на причале и ждали, когда Ганс кончит возиться в гондоле. Наконец он разогнулся, смахнув со скамеек последние ворохи листьев, приглашающе махнул рукой, но вдруг прислушался. Кто-то, невидимый пока, постукивая каблучками, приближался к пристани.
Лукавая физиономия лодочника преобразилась, стала нарочито возмущенной И когда из-за угла показалась женская фигура, Ганс неожиданно громоподобно гаркнул — эхо покатилось под мостами:
— Шарлотта! Где же ты пропадала? Мы уже вернулись! — Несомненно, он был доволен, что она все-таки подоспела.
Это уже потом мы как следует разглядели саму эту красоту, потому что есть фотографии. Лучше один раз увидеть...
Во всяком случае, Ганс заметно повеселел. Шарлотта пришла, солнце стояло еще достаточно высоко, и можно было трогаться в путь. Мы свободно разместились в гондоле, Гюрнт встал на корме в лихо заломленной тирольской шляпе. Он вогнал шест в дно, бицепсы под тонким сукном пиджака налились тугими мячами. Но гондольер наш по-прежнему беспечно улыбался, потому что это была его профессия — толкать гондолу и улыбаться. И он сказал: «Попрошу закрыть глаза — скорость сейчас увеличится чрезвычайно». Наша гондола тихо скользнула под первый мост...
Неизвестно, почему шпреевальдские лодки именуют гондолами. Скорее они походят на старинные челны-долбленки, плоскодонные и тупоносые, что еще можно встретить на наших глухих речках и озерах; на этих челнах так удобно, срезая путь, проскальзывать над заливными травянистыми мысами, через заросли стрелолиста, кувшинок и куги.
Возможно, сходство не случайно, потому что окрест, от Оберлаузицких гор и до Шпреевальда, разбросаны селения сорбов-лужичан — славянской народности, живущей в ГДР в области Лаузиц.
Так или иначе, но лодки, что покойно стояли у причала Люббенау, да и наша тоже, были вылитыми ,челнами, разве что побольше размером. Конечно, они уже не долбленые — где же теперь отыскать подходящие лесины. Борта и днища набраны из досок, проконопачены и густо просмолены.
