Никого. Вспомнил, что один он еле отодвинул засов на воротах и долго искал под крыльцом ключ. Искал и просил:
– Мужики, подсветите спичками. Не вижу ни хрена.
Но никто спичек не жег. Ключ сам нащупался минут через десять. Значит один Витюша пришел. Обулся он в сапоги и, поскольку спал в телогрейке, то сразу и вышел во двор.
– Лё-ё-оня!! – слабо прокричал Витюша и попинал сапогом соседский забор.
– Ну, чё орёшь в такую рань!? Народ спит. Уборка кончилась. Отдыхают. А ты мешаешь народу сны до конца досмотреть, – Лёня, друг, шел из «скворечника»-нужника, застёгивая на ходу ремень и пуговицы на ширинке.– Перелезай ко мне. На бревне посидим. На нём думается ладно.
Сели думать.
Лёню недавно за пьянку удалили с самой последней работёнки, со свинофермы. Он там корма развозил по графику. Точнее – должен был развозить. Но не выходило как положено. Он раньше работал на машдворе механиком и выпивал как все. То есть сильно. Уволили его, ясное дело. Вот тогда он для заполнения пустого пространства в жизни стал более мощно закладывать за воротник. Получилось так, что усилил употребление всего, что с градусами, почти сразу после собственной свадьбы. Через полгода. До женитьбы Валентина была тихой, в рот Лёне глядела и хвалила без удержу, а полгода пожили – как наизнанку её выкрутили. Командовать начала, заставляла работу поменять на хорошую. Чистую и денежную. Детей не хотела рожать и жестко определила – кого Лёня мог в дом пускать, а кого вообще из приятелей в шею гнать.
Держался Лёня, но под каблуком только три года смог протянуть. А потом плюнул, показал жене характер и пошел обратно на машдвор. Поклялся директору, что он в завязке окончательной и взяли его с условием. Мол, если соврал, то опять вылетишь в секунду. А там знакомых было ещё много. И пить он стал сразу буйно, веселее, чем на свиноферме и постоянно. Обиделся на Валентину. Пару лет продержался там помощником кузнеца. Работу делал и директор терпел. Потом он набил кузнецу морду за пустяковое замечание и директор, как обещал, в секунду послал Лёню подальше и он тоже стал «шабашить» с Витюшей на случайных подсобных работах, «керосинил» отчаянно, а потом знакомый как- то пристроил его на постоянный заработок, на свиноферму. Там он так же «бухал» с местными, часто ночевал рядом со свиньями или, если доползал до дома – шел в сарай с сеном для лошади, но в хату к жене даже в бессознательном положении мозга не мог зайти. Ну, Валя с утра как-то собрала бельишко да посуду в два чемодана, заглянула в сарайчик, плюнула Лёне в рожу, кривую от перехлёба «первача», и ушла от никудышнего мужа насовсем.
Лёня уговорил главного агронома, с которым раньше любил играть в шахматы, и тот, старый друг директора, смог вернуть его на машдвор.Парни-механики, спецы машдвора, с Лёней радостно по – новой задружились и стали они ежедневно совместно самогончик у Зеленцовых недорого покупать. Витюшу он в друзья определил давно и было ему с соседом приятно, легко было. Друг свободно существовал как «перекати поле» в степи. Развёлся ещё пять лет назад.
Потому, что Витюша пил давно и много. Денег со временем не стало вообще, и жена ушла к маме. Мама рядом, через улицу жила. А не пить он не мог ни морально, ни физически. У него-то не жизнь имелась, а горе сплошное. Деда расстреляли, отца убили, мать повесилась, на работе «запарывал» дрожащими руками любые детали, жена к тому же бросила. Это непростительно обидный факт. В радости с мужем жить приятно, а в горести мужниной плавать совместно не желается. На машдворе судьбу Витюшину сиротскую уважали, но директор его всё же тихо удалил из коллектива. Косячил он по нетрезвости, задания проваливал стабильно. А Витюша кроме слесарного дела не знал ничего, да в деревне и слесарить можно было только в трёх местах. На машдворе, на автобазе и на элеваторе. Но туда соглашались брать непьющих или не больных гадским алкоголизмом. Среди Витюши и Лёни таких пока не было.
– Похмелиться надо, – произнёс волшебные слова Лёня, друг.
– Надо похмелиться и уехать отсюда. Уехать надо, Лёня. В Зарайск сперва. Там знакомых, считай, почти нет. Перестанем пить. Заработаем на подсобных делах денежку и через неделю-две рванём в Челябу или в Свердловск. Там вообще ни нас не знают, ни мы. Никого. Начнем трезвые искать работу и найдём. – Витюша потянулся и цокнул языком.– Тогда жизнь вернётся и погладит нас. Приголубит и полюбит. А здесь подохнем мы. Надо уехать.
– Надо обязательно.– Лёня воодушевился. – Нам по сорок пять всего- то. Жизнь только началась мужицкая. Люди мы нормальные. Везде приживемся. Уедем завтра! Давай?
– Давай! – Аж подпрыгнул на бревне Витюша. – Сегодня опохмелимся, чтобы завтра ехать в Зарайск похожими на культурных людей. Да?
– Пошли искать, – поднялся друг Лёня. – Оно и надо-то граммов по сто пятьдесят. Найдём.
– Потом на автостанции билеты забронируем. А я знаю у кого на билеты денег слупить.– Витюша улыбнулся. – У бывшей жены своей. Чтоб я остепенился – она последние отдаст. А я расскажу ей наши планы добрые и правильные. Даст денег.
И они пошли в «тошниловку» «Колосок» с благородной целью – вернуть себе вид человеческий, легкий и элегантный как у артистов кино. Лечебное заведение для похмельных открывалось раньше, чем натуральная сельская поликлиника для больных сердцем, мочекаменной болячкой или мучающихся гриппозным кашлем. Забегаловка начинала приём полусогнутых и туго дышащих дружков Змия зелёного в семь утра, а гриппозник или страдалец от несварения желудка мог приступить к изничтожению недуга только после восьми. Со стороны гляделась эта разница как признание государством страдальцев с бодуна более ценными и нужными стране, чем граждан,рвущихся победить диарею, простатит или геморрой, чтобы выздороветь и побеждать в священном социалистическом соревновании.
В «тошниловке» с утра было чисто и фартук у Галины Петровны, которая приставлена была посуду пустую собирать, протирать столы и короткой метлой сносить в угол огрызки беляшей, ливерной колбасы, луковиц и сушеных рыбьих голов с торчащими из них частями скелетов местной плотвы, был фартук ещё белоснежным и красиво топорщился после стирки с крахмалом. Она сорок пять лет умничала учительницей арифметики в младших классах, а на пенсии не гробила жизнь лузганьем с соседками семечек на лавочке возле ворот дома, а пошла в бурную действительность, о которой в школьных буднях не знала и не думала. Вообще её не представляла. А сейчас вокруг неё с семи до одиннадцати вечера мат – перемат весёлый и многоэтажный,
