«Лета 7157 (1649) куплена сия книга минея генваря месяца во Фрязинове у церковного старосты... Титова того же Вологодского уезду в монастырь ко всемилостивому Спасу и великомученику страстотерпцу Христову Георгию, что на Комеле реке при игумене Тихоне, а дали за нее сорок алтын, мирских шло денег 24 алтына, а монастырских шло 16 алтын. А сию книгу из монастыря Спасова дома никому не вынести и не продать и никому даром не дать в подарок, а будет кто продает ея или даром кому отдает и того судит бог... А подписал сию книгу того же Спасо-Печенгского монастыря казенный дьячок Мишка Федоров...»
Как художник-реставратор, Федышин был достаточно подкован, чтобы определить полууставное письмо — буквицы шли с наклоном и располагались на неодинаковом расстоянии друг от друга. Точно такие он не раз видел на липовых досках, когда возвращал к жизни иконы XV—XVII веков. А вообще вид у страниц был довольно потрепанный, зачитанный до дыр, со следами не столь давних подчисток и исправлений. Кое-где текст был утрачен и восполнен от руки поздним полууставом. Когда художник листал книгу, к пальцам прилипала желтая бумажная пыльца.
С замирающим сердцем Надежда Николаевна рассматривала изрядно заношенную «Историю об отцах и страдальцах соловецких», «Житие боярыни Морозовой», а также книгу византийского автора Златоуста.
Увлеченные чтением, собиратели не сразу обратили внимание, как на столе выросла целая гора книг — сборники поучений, жития мучеников, евангелия, часословы, требники, а также рукописи, заполненные красными значками — певческими крюковыми нотами. Бабушка Калягина тем временем выносила из своих закромов-затаек все новые и новые связки древних фолиантов. Когда снесла последнюю, села на стул и настороженно оглядела своих гостей.
— А ведь книги-то непродажные... Они исти не просят. Пущай себе лежат! Вы ведь не первые у меня будете, — говорила она. — А я всем отказываю. Вот умру, тогда приходите...
— Как же так, бабушка, а нам говорили... — разочарованно протянула Надежда Николаевна. Слова Калягиной были настолько неожиданны, что она не сумела окончить фразу.
Однако Федышин не обратил внимания на слова хозяйки: листая книги, с удовольствием комментировал их содержание, восторгался диковинными узорами, заставками и буквицами, выполненными с великим тщанием, и даже удивил старуху, заявив, что такие иллюстрации обычно выполняли чернилами из сажи, куда «для крепости» добавляли лиственничную серу или же толченую железную ржавчину.
Заинтересовавшись собеседниками, бабушка Калягина все активнее втягивалась в разговор и уже не проявляла упорства. А Николай Иванович все сильнее упирал на то, какой урон потерпит отечественная наука, если хранительница будет упрямиться...
Окинув взглядом гору книг на столе, Федышин процитировал любимые строки:
— «Велика польза от книжного учения... В словах книжных обретаем мудрость и воздержание; это реки, напоящие вселенную, в них глубина бездонная, ими утешаемся в печали...»
Слова произвели впечатление. Через полчаса переговоры закончились: более ста пятидесяти книг — в основном XVI—XVII веков — были погружены в микроавтобус и доставлены на хранение в Вологодский краеведческий музей. И хотя Малинину и Федышина наперебой поздравляли с успехом, их ни на секунду не оставляло сомнение, что библиотека бабушки Калягиной выявлена далеко не полностью...
Мы уже подходили к заветной избушке на окраине деревни, когда Николая Ивановича окликнула средних лет женщина в синей плюшовке. И он заговорил с ней как с давней и хорошей знакомой. Из разговора выяснилось, что это родственница хранительницы Елена Александровна Калягина, которая занимает особую и довольно яркую страницу в истории книжной находки.
Сельская учительница, обладающая несомненным художественным чутьем, она поняла, что ветхий домишко — далеко не лучшее место для хранения книжных сокровищ, и старалась как могла, чтобы сведения о библиотеке попали к ученым людям. Ничего не зная о В. И. Малышеве, отце советской археографии, она в точности выполнила его завет, который он не уставал повторять и устно и печатно: «Каждый, кто найдет где-либо старинную русскую книгу, обязан сообщить об этом ученым, передать им свою находку, которая может оказаться драгоценной...»
От Елены Александровны я узнал, что не так давно бабушка Калягина умерла, но ее пустая избушка на окраине все еще притягивает взоры частных коллекционеров, которые не теряют надежд разжиться древними книгами. Я спросил, можно ли осмотреть избу, и Елена Александровна с удовольствием согласилась: «Вот только домой сбегаю за ключами...»
Из притаившихся сумерек заброшенного жилища ударил спертый нежилой запах. Федышин переходил из одного закоулка в другой и, переворачивая пустые корзины, вспоминал:
— Здесь лежал «Апостол» Московского печатного двора, выпуск 1648 года, книга кириллической печати... Отсюда бабушка вынесла редкостное Евангелие, прекрасный орнамент с заставками нововизантийского стиля. Между прочим, на полях рукописи я нашел запись писца Иакова Иванова сына Горюшкина, которая выполнена в 1606 году. Теперь по почерку можно искать и другие рукописи этого переписчика... А здесь, — голос Николая Ивановича чуточку дрогнул от волнения, — мы случайно обнаружили икону «Вознесение». Шестнадцатый век, вологодская школа. Вероятно, ее писали где-то совсем рядом — уж больно знакома рука живописца. Думаю, что в этом районе когда-то находился средневековый центр иконописи...
Разговор перехватила Елена Александровна:
— Анна Петровна сказывала, будто в ее избе когда-то и книги старинные переписывали. Кто книги вез сюда, кто иконы, а кто перепиской занимался. А вот когда это было — мне уже и не сказать: давно, шибко давно...
— Последние годы много тут всякого народу похаживало, — продолжала Елена Александровна. — Среди всех я одного только Александра Александровича приваживала, Амосов фамилия. Уж больно человек сурьезный, уважительный, об науке хлопочет. Я ему все обсказывала, ничего не скрывала. Да вот опоздал он маленько, пришлось мне через знакомых в музей стучаться.
— Опоздать-то опоздал, да не совсем, — вставил реплику Николай Иванович и усмехнулся. — Амбар ведь его работа?
Об амбаре мне слышать еще не приходилось, хотелось взглянуть на него, сфотографировать и услышать новую историю. Я сказал об этом Елене Александровне и Федышину, и они, приговаривая в один голос: «Да вот он... вот он», — вывели меня на крыльцо.
В глубине двора, заросшего пыреем и крапивой, стояло приземистое, в зеленых заплатах мха хозяйственное строение. Низ его наполовину сгнил, обнажая черные трухлявые бревна, И трудно было поверить, что когда-то они были живым деревом. Николай Иванович похлопал бревна по спекшимся углам и засмеялся:
— Непростой оказался амбарчик, с затеями... У меня еще тогда, в декабре, сердце стукнуло — должно в нем что-то храниться! Да вот пурга помешала...
— А я и вовсе про амбар ничего не слыхивала, — живо откликнулась Елена Александровна, и ей стало вроде как обидно за то, что покойная родственница утаила от нее фамильную тайну. — Ничего мне тетка, что хранится в нем, не сказывала. А этот-то, ленинградец Амосов который, как пришел сюда — сразу глаз на него положил и нюхом учуял. Как свалил дверь, как пошел шуровать — только доски трещат и поленья стукаются. Думала, убьется человек...
Чтобы узнать историю амбара во всех подробностях, мне пришлось приехать в Ленинград, в Библиотеку Академии наук СССР, где в отделе рукописной книги работает кандидат исторических наук Александр Александрович Амосов. Атмосфера крупнейшего книгохранилища, сам воздух, казалось, пропитанный светом книжной премудрости, сделали его похожим на потомственного интеллигента-ленинградца, но не настолько, чтобы по еле уловимой округлости речи в нем нельзя было узнать северянина. Родился Амосов в северодвинском селе Черевкрве (кстати, это один из центров книжной культуры на архангельском Севере), учился в Московском историко-архивном институте, защитил диссертацию и вот уже десять лет работает в БАНе, каждое лето наведываясь в Вологодскую область во главе археографической экспедиции.
Розыски письменных памятников не только страсть ученого, это часть его работы по изучению древнерусской книжной культуры, географии ее обитания, центров переписки, манеры писцов и рисовальщиков, путей миграции рукописных и старопечатных книг.
— Случай археографа любит,— со сдержанной улыбкой заметил Александр Александрович, когда я рассказал ему о своих встречах и беседах на вологодской земле. — Но к этому случаю я шел с 1975 года, когда уже знал о Калягиной и о том, что книги хранятся у нее дома.
— И вы не пытались с ней заговорить?! — удивился я.
— Представьте себе — нет! — Амосов развел руками и улыбнулся.— Конечно, я бы с удовольствием пришел к бабушке в гости. Побеседовал бы, попили чайку, но я боялся одной неудачной беседой смазать всю последующую работу... Но, — он снова улыбнулся, — неспешность меня и подвела. — Ждал, ждал и переждал.
