Постепенно пряник становился ветвью массового профессионального декоративно-прикладного искусства — как изразцы, прялки, узорные набойчатые ткани, резьба на избах. Пряничные доски-штампы заселили образы народных сказок, легенд, былин, сцены городской и сельской жизни, предметы повседневного быта.
И как всякое искусство, пряничное мастерство обрело свои школы.
На «почетных», или «подносных», пряниках Вологодчины (их создавали специально для подношения почетным гостям) излюбленным мотивом были диковинные здания с башнями и развевающимися флагами, кони, птицы, корабли.
Собранная в 1907 году этнографом И. Абрамовым коллекция старообрядческих пряников села Ветка Могилевской губернии позволяет проследить культурно-бытовые связи древнерусских, уходящих в славянскую языческую старину, традиций с национальным искусством белорусов и поляков.
Городецкие пряничные доски отличаются разнообразными сюжетными рельефами, которые обязательно сопровождают разъяснительные тексты. А вот саратовцы предпочитали пряники, покрытые мелким геометрическим орнаментом. Пряничные мастера лесного Верхнего Поволжья, особенно четко разделяя свои изделия по «целевому назначению» — для подарков, для детей, для именин, для свадеб и т. д., — использовали в качестве орнамента замысловатую вязь нравоучительных и поздравительных текстов.
Архангельские пряничники, учитывая тягу горожан к экзотическим сюжетам, создали удивительную по своей этнографической точности серию, повествующую о жизни ненцев («самоедов» — как их тогда называли), точно подметив детали одежды, конструкции нарт, оленьей упряжки, северных русских деревень и городов.
Пряничное производство со временем было поставлено на серьезные «промышленные» рельсы. В ряде городов имелись специальные заведения, снабжавшие своими изделиями не только округу и соседние области, но и вывозившие их даже за границу. В XIX веке владелец тверской пряничной фабрики Иван Баранов имел «специализированные» магазины русского пряника в Берлине, Париже, Лондоне. Пряничное производство нередко было наследственным — в Твери были известны семьи, занимавшиеся пряничным искусством в течение полутора веков. Получить звание мастера-пряничника или подмастерья было делом почетным и трудным. Надо было изготовить партию пряников и представить на строгий суд комиссии из трех мастеров-пряничников, дававших официальный патент на звание мастера или подмастерья.
Но, несмотря на многообразие жанров, форм, направлений, в истории пряничного искусства можно выделить некие основные этапы, связанные с общей историей русского декоративно-прикладного народного творчества.
Первый этап — от XVI—XVII веков до XVIII века, когда на основе ритуального языческого печенья появляются на Руси пряники в виде рыб, птиц, женских фигур. Впоследствии эти формы переносятся на пряничные доски. Тогда же излюбленными мотивами становятся изображения льва, единорога, двуглавого орла, птицы-сирин. Появившись, пряничное искусство, как губка, начинает вбирать в себя традиции и образы других видов народного творчества: вышивки, резьбы по дереву.
В XVIII веке на пряничных досках появляются сложные жанровые сюжеты, корабли, семейные и любовные пары, здания, корзины с цветами, столы с самоварами и снедью и т. д.
Примерно с 70-х годов XIX века пряничные мастера начинают в круг привычных, традиционных сюжетов включать элементы нового городского быта. Связано это с появлением нового потребителя — городского мещанства. Пряничные мастера пытаются совместить устойчивые традиции народного искусства с быстрыми изменениями уклада жизни, ее темпов и потребностей.
Процесс этот идет и в наши дни. Бытующие сегодня тульские, московские, вяземские, городецкие и другие виды русского пряника свидетельствуют о том, что современность, отбирая и перерабатывая старые традиционные формы, ищет в них принципы, отражающие характерные особенности народного восприятия — чувство пропорции и меры. Ибо народное творчество, его многовековые традиции — те корни, без которых невозможно существование современного древа искусств.
Л. Смусин, научный сотрудник Государственного музея этнографии народов СССР
Май Шевалль, Пер Вале. Запертая комната
Продолжение. Начало в № 6—8.
Раздался еще один выстрел; кто именно выстрелил — установить не удалось, но скорее всего это был проводник. Пуля угодила «газовщику» в плечо.
Колльберг попытался крикнуть: «Сдаемся! Сдаемся!» — но из его горла вырвалось лишь хриплое карканье.
Газ мгновенно распространился по квартире, смешиваясь с паром и пороховым дымом.
Пять человек и одна собака стонали, рыдали и кашляли в ядовитой мгле.
Шестой человек сидел на лестничной клетке и подвывал, прижимая ладонь к левому плечу.
Откуда-то сверху примчался взбудораженный Бульдозер.
— Что такое? Что тут происходит? — допытывался он.
Сквозь туман из квартиры доносились жуткие звуки. Кто-то скулил, кто-то звал на помощь сдавленным голосом, кто-то грязно бранился.
— Отставить! — скомандовал Бульдозер, поперхнулся газом и закашлялся.
Он попятился по ступенькам вверх, но облако газа следовало за ним. Тогда Бульдозер приосанился и обратил грозный взгляд на едва различимый дверной проем.
— Мальмстрём и Мурен, — властно произнес он, обливаясь слезами. — Бросайте оружие и выходите! Руки над головой! Вы арестованы!
XIX
Утром в четверг 6 июля 1972 года специальная группа по борьбе с банковскими налетами собралась в своем штабе. Члены группы сидели бледные, но собранные, царила строгая тишина.
Мысль о вчерашних Событиях никого не располагала к веселью. А Гюнвальда Ларссона и подавно: разбитый лоб и порванный костюм не потеха. Пожалуй, больше всего Гюнвальд Ларссон расстраивался из-за костюма. Он был очень разборчив, и на одежду уходила немалая часть его жалованья. И вот опять, в который раз, драгоценный костюм, можно сказать, погиб при исполнении служебным обязанностей. Эйнар Рённ тоже пригорюнился, и даже Колльберг не мог и не желал оценить очевидный комизм ситуации.
Битва на Данквиксклиппан подверглась придирчивому разбору. Тем не менее объяснительная записка была весьма туманна и пестрила уклончивыми оборотами. Составлял ее Колльберг.
Но потери нельзя было скрыть. Троих пришлось отвезти в больницу. Правда, ни смерть, ни инвалидность им не грозила. У «газовщика» — ранение мягких тканей плеча, у Цакриссона — ожоги на лице. (Кроме того, врачи утверждали, что у него шок, он производит «странное» впечатление и не в состоянии толково ответить на простейшие вопросы. Но это скорее всего объяснялось тем, что они не знали Цакриссона и переоценивали его умственные способности.)
Рённ сидел с пластырем на лбу; его красный от природы нос подчеркивал живописность двух отменных синяков.
Гюнвальду Ларссону, по чести говоря, было место не на службе, а дома — вряд ли можно считать трудоспособным человека, у которого правая рука и правое колено туго перевязаны бинтами. К тому же изрядная шишка украшала его голову.
У Колльберга голова раскалывалась от боли, которую он приписывал загрязненной атмосфере на поле боя. Специальное лечение — коньяк, аспирин и супружеская ласка — помогло только отчасти.
Поскольку противник в битве не участвовал, его потери были минимальными. Правда; в квартире обнаружили и конфисковали кое-какое имущество, но даже Бульдозер Ульссон не решился бы всерьез утверждать, что утрата рулона туалетной бумаги, картона с ветошью, двух банок брусничного варенья и горы использованного белья может сколько-нибудь удручать Мальмстрёма и Мурена или затруднять их дальнейшие действия.
Без двух минут девять в кабинет ворвался и сам Бульдозер. Он уже успел с утра пораньше посетить- два важных совещания и был, что называется, на боевом взводе.
— Доброе утро, привет. Ну как, ребята?
Ребята отнюдь не чувствовали себя ребятами, и он не дождался», ответа.
— Что ж, вчера Рус сделал ловкий ход, но не будем из-за этого вешать нос. Скажем так, мы проиграли пешку-другую и потеряли темп.
— А по-моему, это детский мат, — возразил Колльберг.
— Но теперь наш ход, — продолжал Бульдозер. — Тащите сюда Мауритсона, мы ему пульс пощупаем! Он кое-что держит про запас. И он трусит, уважаемые господа, еще как трусит! Знает, что теперь Мальмстрём и Мурен не дадут ему спуска. Отпустить его сейчас — значит оказать ему медвежью услугу. И он это понимает.
Рённ, Колльберг и Гюнвальд Ларссон уставились воспаленными глазами на своего вождя. Перспектива снова что-то затевать по указке Мауритсона им нисколько не улыбалась.
