...Путешествуя со своей немногочисленной командой по югу Малороссии, Зуев видел: все здесь пришло в движение. По дорогам одна за другой мчались кареты, неслись возки, двигались отряды конных всадников. Из северных губерний двигались караваны переселенцев. Да какие это переселенцы! Новый помещик, заполучив имение на богатых землях запорожцев или же просто в дикой степи, перегонял туда закупленных крепостных.
Проезжая по землям запорожцев, он видел, как из боевых казаков, кто не подался за Дунай и в охранную службу, делали селян. Как на ныне пустующие земли приволокли жителей с Полтавщины, Черниговщины, Брянщины. Поселенцев везли из-под Курска, Смоленска и даже Новгорода. Возвращали беглых из Польши. Каждый лично свободный мог получить в Новороссии, на Херсонщине землю. Таких было пока немного, и чаще это были бывшие запорожцы, знавшие здешний край и поселившиеся в долинах.
«...У них видел же,— писал Зуев,— преизрядный способ, как беречь хлеб. К сему избирают они высокое и сухое место, в котором выкапывают круглую яму. Отверстие всегда стараются сделать не широкое, а только чтобы человеку или двум в оное пролезть было можно. Выкопав таким образом подземный погреб, вымазывают стены, пол и потолок глиною, чтобы было гладко, дают просохнуть, а после... протапливают жарко. Когда скоро простынет, то и сваливают туда рожь или пшеницу, закладывают отверстие досками и заваливают землею. Так, что снаружи не видно. Сим образом сохраняется хлеб через множество лет без всякой порчи... Когда сие понадобится открывать подземные магазейны, то имеют сию предосторожность, чтобы, открывши доски, близко не подходить, иначе спершимся в хлебе духом на том же месте ушибет до смерти. По отворении оставляют ее открытою на целую неделю, а потом уже хлеб выбирают»...
Перед Херсоном степь выровнялась. Курганы остались севернее, и только на горизонте вставали плавни и вырисовывались верхушки домов. Но земля была голая, какая-то серая, без пашни и трав. «Неужели ничто здесь не родит? Но, проехав несколько верст, причину сего узнали. Под ногами лежали миллионы телец саранчи, побитой ранним морозом, и все уничтожившей до горизонта».
И вот наконец Херсон. Город был почти весь в землянках, дороги разбиты, повсюду груды строительного мусора. Однако генеральский дом был виден со всех сторон. Туда и проследовал Зуев. Его превосходительство генерал-цехмейстер и кавалер Иван Абрамович Ганнибал принял путешественника быстро и, водрузив на нос очки, громко прочитал послание академии:
«Милостивый государь Иван Абрамович! Представляющий с сим Академии наук адъюнкт Василий Федорович Зуев отправлен от Академии для приращения сведений в натуральной истории, кого сим честь имею перепоручить в покровительство Вашего превосходительства, покорнейше прося еб оказании ему в случаях нужной помощи. К споспешествованию возложенной на него комиссии, чем Академия чувствительно Вашему превосходительству обязана будет».
Смуглое лицо Ганнибала осветилось улыбкой, и он, встав из-за стола, радушно распростер руки:
— Добро пожаловать, милостивый государь, в будущую столицу сего края! Наукой у нас тут еще мало кто занимается. Больше по военной части, да строительной, да коммерсанты начинают резво. Этому же краю без науки не обойтись: милости прошу!
...Год промелькнул в трудах и заботах, в стремительной поездке в Константинополь, возвращении через Болгарию, Валахию и те же степи. Проехал Крым, еле спасся от мятежников-татар и собрался возвращаться в Петербург. Почти месяц ушел на сборы, рассортировку коллекций, упаковку. Попросил в провожатые кого-нибудь, кто знает Прибужье и дорогу на Кременчуг. Ганнибал выделил запорожца Щербаня, из особого отряда охраны, что расположился выше Херсона и вел наблюдение за турками и татарами.
Коллекция Зуева уже несколько раз пропадала, хотя и был при ней академический солдат Иуда Дуев «для препровождения и охранения при оной казенных вещей». Тетради, записи, карты и рисунки Василий берег пуще себя, ока не спускал с кожаного мешка. И поэтому чуть разума не лишился, когда после возвращения в Херсон его новый стрелок, прихватив лучшее ружье и кожаный мешок, думая, что там деньги, скрылся. Так те записи из Царьграда, Болгарии, Валахии и пропали. Хорошо хоть другие остались. Часть их он и отослал в академию.
Но академики продолжали обходиться с Василием сурово. Денег академия не присылала, и если б не добрая душа Иван Абрамович Ганнибал, давно бы погиб в этих жарких степях солдатский сын Василий Зуев. А ведь вначале к экспедиции в академии со вниманием отнеслись, инструкцию на семьдесят пунктиков составили и «Наставление по силе которого поступать надлежит...». В оном все, казалось, перечислено было: и об описании городов, местности, укреплений, откуда сало получают, и состояние торговли, мануфактур и фабрик, о рыбной ловле и охоте, о строевом лесе, рудниках, плотинах, водоемах, количестве продукции и ее качестве на заводах, транспорте, запасе руды. Да всего столько, что не упомнишь, когда описывать начинаешь. А Паллас да Лепехин тогда еще добавили о качестве земель и вод, о пустых местах, годных для земледелия, и местных болезнях.
Многое сделал Зуев в соответствии с «Наставлением», но еще больше наметил для себя, отправляясь в обратный путь. Скорее туда, в Петербург, чтобы все показать, рассказать, доказать...
Уже пятьдесят верст отмахал он от Херсона и остановился у слияния Буга и Ингула. Разливист и широк здесь Буг. Правая сторона вся в густых камышах, тайной покрыта для левобережника. Там — турецкая граница.
Пораженный увиденным, он залюбовался раздольем, на котором в мощном борцовском объятии как бы зацепенели, притопывая, два крепких богатыря. Кажется, один одолел другого, и светло-голубая волна Ингула плещется сверху, загоняя вглубь темную воду Буга. Но вот за песчаной Стрелкой повернул могучим смуглым плечом Буг, и навсегда растворился в его глубинах голубоглазый Ингул. «Хорошо бы построить здесь красивый белый город,— подумал Василий.— Отсюда ведь путь водный на север, в Новоросскую губернию тянется, на запад по Бугу в Польшу, а на юг через Лиман в Днепр, на Очаков в Черное море и Турцию... А места ведь пустынные, необжитые, никто здесь не был».
— Козаки здесь много раз основывались, — как будто поняв, о чем он думает, сказал Щербань. — Были тут и походные таборы, и посты наблюдения. А выше знаменитый Бугский гард, где ловилась рыба аж на всю Сичь и на продажу.
...Как ни пытался Василий ускорить ход своего небольшого воловьего каравана, сделать это не удавалось.
— Та вы, пан-господин, не надрывайтесь. Вы же не по козацкой справе, не ворога вам преследовать. А коли так — то у степу можно ихать не швыдко, но точно. Та и волы у скок не ходят, — урезонивал его приземистый Щербань, двухколесная котыга которого вторые сутки сопровождала от Херсона небольшой отряд Зуева. — Здесь недалеко знаменитый гард, где мне не раз доводилось добывать рыбу. Без войны козак — табунщик, скотарь, но особенно рыбак.
Но до славных рыбальских мест волы тащились целых двое суток.
Дорога отодвинулась от Буга в степь, и, обдаваемые полынным ветром, путники размеренно продвигались вперед. К вечеру послышался какой-то тревожный шум на безоблачном горизонте, встала дуга радуги.
— Что за чудо? — спросил казака Зуев.
— А то не чудо, там недалеко наша Бугогардовская паланка розташувалась. Возле тех порогов, што шумят, Буг разливается, и здесь запорожцы делают гард, то есть городят его. Он дивись-то урощище загатили, весной они большими и малыми коменьями и дальше через всю ричку, останавливая ее со всех сторон, городили, перегораживали, опуская на дно тыны, плетни по-вашему. И каждый год, если не було войны, приезжали сюда выбранные из низового товариста господари, а также главные рыбаки — гардовничие. Собирались таких три-четыре односума, нанимали себе тафу, или пятнадцать-двадцать человек из бродячих, бездомных и безженных людей, и с ранней весны до поздней осени занимались рыбальством.
Ныне на берегу стоял полуразрушенный рыбацкий курень и несколько запущенных шалашей.
— Война всех разогнала, мабуть... Та ни, ось там люды!
Действительно, на середину заплывала лодка, и сидящие на первой скамье люди начинали выбирать невод; следующие за ними делали почему-то то же самое.
— То они другую, более мелкую сеть выбирают,— пояснил Щербань.
Через час на берегу билось живое самоцветное море рыбы. Артельщики, по-местному табунщики, споро разбрасывали ее по сортам. В бочки попадала белуга, севрюга, чечуга, пистрюга и красавец осетр. Двух сомов добили довбнями и оттащили отдельно. Леща, тарань, чехонь, спицу и рыбец загребали трезубцем в одну большую кучу, щуку отбрасывали в сторону, а леща и судака выбирали поштучно.
Казаки работали споро. Красную рыбу потрошили. Жир бросали в одну бочку, икру в другую, тушу тащили в воду — мочить, другие же распластывали, делали надрезы, насыпали соль и несли на пригорок «на солнце и на росу». Жир из красной рыбы вырезали кусками, куски солили.
