По команде Андре мы со Стриндбергом обрубили веревки, на которых были подвешены к кольцу мешки с полутора тоннами песка.
«Орел» приподнялся на полметра, дальше его не пустили три причальных каната.
Лихорадочная деятельность в эллинге сразу прекратилась. Все замерли на своих местах.
Теперь главное было выбрать нужный момент, уловить десятые доли секунды относительного затишья между штормовыми порывами.
У каждого из причальных канатов стоял матрос с остро наточенным тесаком. Андре вкратце повторил им в рупор свои наставления.
Мы со Стриндбергом приготовились поднять три паруса нашего «Орла».
Мощный порыв ветра прекратился, воцарилась полная тишина. Пора.
— Внимание! — крикнул Андре в свой рупор. — Раз, два, три, руби!
Три тесака взметнулись и разом упали вниз. Несколько секунд аэростат не двигался, как будто неожиданная свобода застигла его врасплох.
— Наконец, — тихо произнес Стриндберг. У него были слезы на глазах.
Андре стоял бледный, с каменным лицом, губы плотно сжаты, глаза полузакрыты.
Как только «Орел» пошел вверх, я начал ставить паруса.
Эллинг стал уходить вниз, я услышал крики «ура» и голос Андре, усиленный рупором:
— Да здравствует наша Швеция!
Собравшиеся — офицеры, матросы и норвежские зверобои — ринулись к выходу из эллинга, их голоса слились в сплошной гул, в котором различались только наиболее энергичные выражения.
«Орел» медленно и величественно шел вверх.
Только он приподнялся над брезентом у южной стены, как новый порыв ветра бросил его на восточную стену.
Гондола тоже ударилась о стену, от сильного толчка Андре выронил рупор, и он упал на пол эллинга. Еще несколько секунд, и мне открылся вид на юг; мы благополучно вышли из эллинга и поднялись на высоту около пятидесяти метров.
Ветер свистел в ушах, флаги расправились, паруса наполнились, сопротивление балластных тросов и гайдропов оттянуло гондолу слегка назад по сравнению с шаром.
Несмотря на ветер, я отчетливо слышал голоса и шаги бегущих внизу людей.
Стриндберг явно позабыл о своих штурманских обязанностях, увлекшись фотосъемкой нашего старта.
Андре стоял все на том же месте.
Нас несло над заливом Вирго.
Гайдропы и балластные тросы рассекали воду, словно форштевень быстроходного судна.
— Наконец-то летим, — сказал Стриндберг, — кончилось это проклятое ожидание!
— Мы идем слишком низко, — обратился я к Андре.
Он ничего не ответил.
«Орел» начал вращаться вокруг своей оси, и парус вдруг очутился с наветренной стороны.
Аэростат быстро пошел вниз.
Паруса размещались так, чтобы тянуть шар вверх, — пока они находились под ветром. Но шар сделал пол-оборота, и паруса потянули его к воде.
Стриндберг что-то крикнул, Андре переводил растерянный взгляд с гайдропов на шар.
Убрать паруса было потруднее, чем поднять. Не дожидаясь приказа, я полез на снасти выше стропового кольца.
Через несколько секунд гондола ударилась о поверхность воды.
Вися на сети, я видел, как Андре и Стриндберг в панике сбрасывают балласт, мешок за мешком.
Я окликнул их. Они меня не услышали, хотя я до сих пор различал голоса людей на Датском, слышал даже работу весел на двух лодках, которые были спущены на воду и полным ходом шли по проливу вдогонку за нами.
Возможность воздушных ям, в которые мог провалиться шар, предусматривалась и не раз обсуждалась нами, но мы никак не ждали, что гондолу прижмет к воде.
Убрав паруса, я спустился на палубу.
«Орел» снова шел вверх с нарастающей быстротой.
— Что случилось? — спросил я.
— Мы потеряли две трети гайдропов, — ответил Андре. — Муфты раскрутились, все три.
Под нами был Голландский мыс с могилами зверобоев.
Теперь «Орел» представлял собой свободно парящий, неуправляемый аэростат.
Мы прошли над Голландским мысом. Мы летели со скоростью ветра. Флаги поникли. Царила полная тишина, подчеркнутая криками птиц и далеким рокотом волн, разбивающихся о береговые скалы.
— Десять минут, как мы стартовали, — сказал Стриндберг.
Мне эти десять минут показались часами.
— Сколько балласта вы сбросили? — спросил я. Андре пересчитал глазами обрезанные концы.
— Двести с лишним, — ответил Стриндберг. Вместе с потерянными частями гайдропов это составляло около восьмисот килограммов балласта.
Непосвященному трудно понять, что означало для нас потерять восемьсот килограммов балласта.
«Орел» поднялся до шестисот метров.
Вместе с ветром мы прошли над проливом Шмееренберг и приблизились к острову с поэтичным именем Фогельсанг.
— Можно открыть выпускные клапаны, потом дернуть разрывной и сесть на Фогельсанге, — сказал я Андре. — Нас еще видно с Датского.
— Зачем? — спросил он.
— Ты отлично знаешь, зачем. «Орел» превратился в свободно парящий аэростат. Им больше нельзя управлять.
— Ты правда считаешь, что мы должны совершить вынужденную посадку на Фогельсанге?
— Нет, — ответил я.
— А ты? — Андре обратился к Стриндбергу.
— Я хотел сбросить банку с письмом моей невесте, когда мы проходили над Голландским мысом,— сказал Стриндберг. — Мы так условились с Машуроном. Но я забыл. Вся эта суматоха... Сброшу банку над Фогельсангом.
— Значит, мы согласны, — заключил Андре.
— Все трое, — добавил я.
Через восемнадцать минут мы прошли над Фогельсангом на высоте шестисот с лишним метров.
Последнее письмо Стриндберга было сброшено из гондолы в маленькой алюминиевой банке; ее падение тормозила десятиметровая шелковая лента в желто-голубую полоску.
В бинокль я видел в проливе Шмееренберг, около самого Голландского мыса, паровой катер «Свенсксюнда». Он полным ходом следовал за нами.
— Не догонит, — сказал Стриндберг. — Мы делаем больше двадцати узлов.
— Они повернут обратно, как только убедятся, что мы не собираемся садиться на Фогельсанге, — заключил Андре.
Нами овладело странное веселье.
Солнце припекало, хотя градусник показывал всего плюс 1° С.
Мы смеялись над потешным катерком, который тщился догнать аэростат.
Смеялись над любопытными птицами, которые окружили шар; одни парили недвижно, другие неуклюже, тяжело взмахивали крыльями.
К югу и к востоку от нас простирался Шпицберген — острова, фиорды, проливы, ледники и острые пики. Косматые, рваные тучи отбрасывали темные тени на глетчеры.
Мы не ощущали ни малейшего дуновения.
Далеко внизу быстро скользили назад, скользили на юг море, острова, проливы.
У нас царил полный покой, мы вознеслись надо всем, и только земной шар вращался под нами.
Далеко на севере показались первые льдины.
— С такой скоростью мы можем достичь Северного полюса куда быстрее, чем предполагалось, — сказал Андре.
Оставшиеся концы гайдропов были неравной длины: один — сто пять метров, другой — сто, третий — девяносто пять.
Чтобы снова сделать шар управляемым, надо было нарастить хотя бы один из них.
Мы подняли один из восьми балластных тросов — они были по семидесяти метров — и принялись сращивать его с самым длинным гайдропом.
Прямо по курсу выплыло облако, на глазах становясь все больше и плотнее. Солнце скрылось. Со всех сторон струился ослепительно яркий белый свет. Видимость равнялась нулю. На смену теплу пришла холодная, подвальная сырость.
Минут через пять гондола сильно дернулась. Три гайдропа натянулись, внизу громко забурлила вода.
В белой мгле под нами различалась темная поверхность моря. Барограф показывал, что охлаждение шара и водорода в несколько минут уменьшило подъемную силу аэростата настолько, что с высоты примерно шестисот метров мы опустились до восьмидесяти пяти.
Тормозящее действие гайдропов сразу дало себя знать. Затишье кончилось, мы ощутили обгоняющий ветер, флаги нехотя расправились, шар медленно повернулся вокруг вертикальной оси.
По команде Андре мы снова подняли грот; парус наполнился ветром и повлек нас вперед. В каком направлении, судить было трудно, ведь мы летели в сплошном белом месиве.
Андре считал, что ветер по-прежнему дует на северо-северо-восток. Мы передвинули гайдропы так, что рея паруса смотрела на северо-восток. Чтобы шар шел под углом к ветру, то есть более северным курсом. — Навигаре нецессе эст (1 Navigare necesse est, vivere non est necesse — плыть, непременно плыть, хотя бы это стоило жизни (латин.).), — сказал я. Через четверть часа мы вышли из облака на солнцепек. Шар реагировал почти молниеносно. Водород расширился, подъемная сила возросла, гайдропы оторвались от воды и перестали тормозить, наша скорость сравнялась со скоростью ветра, и на борту снова воцарились штиль и полная тишина, парус и флаги повисли.
