Но пока это все впереди. Пока что, шурша камышом, упорно идет вверх по островным ручьям тяжелая кумжа 1. Пока что белуха, оставляя за собой пенистый след, загоняет в губу косяк беломорской сельди. Разом белеют и берег, и вода от множества чаек. Они сидят на камнях, на воде, бросаются с высоты на воду, дерутся из-за рыбы и пронзительно кричат.
1 Кумжа — рыба из пород лососевых.
И все это записывает лесник в журнал наблюдений, наскоро отогрев руки над плитой после сбора анфельции. Короткие неровные строчки: «Ветер юго-западный. Температура — два градуса тепла. На песчаной пролысине возле кордона — следы рыси. Медведь перевернул камни на западном берегу губы. В семь часов утра в губе кормились пять гусей-гуменников, стая больших крохалей: самцов десять, самок пятнадцать. И один лебедь-кликун. Он взлетает тяжело и отлетает на близкое расстояние. Сжимается сердце, у кого-то поднялась рука на эту прекрасную птицу...»
Шторм ударил внезапно. Море уже собиралось замерзать. Под темно-серым небом еле колыхались черные волны. Губы и озера были схвачены тонким льдом. Знобкий покой осени стоял над островом, призрачное предчувствие тишины, неустойчивого оцепенения природы наполняло воздух.
Студеный воздух успокоительно и остро дышал запахом водорослей. Я выламывал сеть изо льда, настывшего за ночь. Беловато-серая ледяная пластина колыхалась, когда я бил по ней веслом. В маленькие круглые отверстия фонтанчиками выплескивалась вода и растекалась блестящими лужицами. Из одного такого отверстия неожиданно выскочила селедочка-беломорка и лихорадочно запрыгала, блистая всеми оттенками радуги. Ее отчаянный и в то же время грациозный танец длился секунды четыре, не больше. Неведомое чутье помогло ей найти дырку и юркнуть вниз. Я рассмеялся ей вслед. Это незначительное событие настроило меня на дружелюбно-снисходительный лад ко всему окружающему.
Когда моя лодка, на дне которой лежали корюхи, пахнувшие свежеразрезанным огурцом, ткнулась в берег, я не поверил глазам. Угрюмой темью наливалось небо над открытым морем, там, где таяли тонкие полоски лесистых берегов залива. Тревожно и глухо закричала гагара, опустившаяся на воду. Обнаженные березы задрожали, вздохнули и замерли. Внезапно под сильным ударом ветра заскрипели скрюченные сосны на скалистом обрыве. Вода закачалась, веер брызг взметнулся над скалистым мыском, отделяющим губу Лобаниху от залива...
Затем я услышал отдаленный глухой грохот, похожий на орудийный выстрел, и решил посмотреть, что там такое. Я шел по скале, где на зеленовато-белом ягеле тут и там лежали лосиные катыши и краснели недоклеванные косачами алые ягоды толокнянки. Узкие листочки багульника побурели, коричневыми и ломкими стали тонкие стебельки вереска. Лишь кое-где желтели крохотные звездочки-листики на ползучих веточках карликовой березки. Замерзший мох хрустел под сапогом. Ни тетерев, ни глухарь неперывались с дерева при моем приближении. Охваченные тревогой непогоды, боровые птицы забились в дремучую глушь черных елей. Забились — и оцепенели. Вот свежие лосиные погрызы на стволе осинки. Нагибаюсь, трогаю пальцем след, оставленный на длин ном языке снега, — след свежий. И лось ушел от непогоды под успокоительные кроны чащобы. Ушел, обходя замерзшие болотца, чтобы не порезать ледком ноги. И только рыжие белки ничего не боятся и свиристят, с любопытством поглядывая на меня сверху.
На обрыве я остановился. Громадные водяные валы с гулом ударялись о бурую каменную стену. Брызги достигали моего лица, и горьковато-соленая водяная пыль оседала на губах. По скале сбегали назад, в море, пенистые ручьи, а отхлынув, вода неожиданно и страшно обнажала черные лоснящиеся камни и буро-зеленые шапки фукуса. Ветер выл в высоких кронах гудящего протяжно и ровно бора-беломошника. Тучи низко стлались над водой, тяжело волоча лохматые влажные космы.
Нельзя было не поддаться ощущению тревоги. Я подумал о страшной распутице, которая вот-вот намертво отделит зыбким льдом мой остров от материка, и в душу вошло щемящее чувство одиночества и беспомощности...
Время от времени с гулким грохотом в скалы ударялась льдина, принесенная ветрами из дальнего моря. Как тараном била ею штормовая волна о камень, и грохот, заглушая рев воды и ветра, разносился далеко вокруг.
Внезапно мне показалось, что на волнах качается лодка. Схватился за бинокль. Так и есть. Какого-то помора прихватил шторм. У меня захватило дух от волнения и страха за него. Развалистая моторка шла по ветру. Подвижные провалы между волнами были настолько глубоки, что порой лодка полностью скрывалась в них, и тогда казалось — она больше не появится. Но она упрямо выныривала и снова исчезала и продолжала идти. В этой картине было что-то дерзкое, захватывающе смелое и удалое.
Я не отрывал глаз от бинокля. Сквозь легкую дождевую паутину было видно, как набежавшая волна, вздыбив лодку, положила ее на бок. Лодка, казалось, неминуемо должна перевернуться. Но кормщик, видать, был опытный и верно рассчитал. Моторка ходко шла к губе Лобанихе, где находился мой кордон, и вскоре я совсем близко увидел темный треугольник лодочного носа, нацеленного прямо на меня.
В горло губы вдавался длинный и острый скалистый язык. В пору большой воды он уходил под воду. А сегодня набегающие волны люто расшибались о гладкий красноватый камень, блестевший, будто полированный, когда размыкалась вода.
Лодка развернулась и, обогнув это каменное лезвие, влетела в губу, где было относительное затишье. В восточной стороне губы был «загубок» — тихий мелкий рукав, в который впадал ручей. Лодка завернула туда, за частокол сосен, и мотор замолчал.
Вскоре по тропе, ведущей от загубка, ко мне вышла невысокая светлоглазая женщина в зеленой штормовке, капюшон плотно облегал ее голову. Улыбнувшись, она сказала:
— Терве 1, лесник.
1 Терве — здравствуйте (финск.).
Это была Марья Дмитриевна Кисанто, пожарный сторож острова Великого. Жила она далеко от моего кордона, на северной оконечности острова. Тот кордон именовался Купчининским.
— Не ожидал, что вы в такой шторм приедете, — сказал я.
— Я ведь обещала. Помочь надо. С твоей библиотекой непросто переехать.
Знакомство наше состоялось так. Я впервые приехал на кордон Лобаниху, и с катера полетели на песок мешки с книгами. Гляжу — выходит навстречу пожилая женщина со светлой улыбкой, говорит «терве» и вдруг... легко вскидывает на плечо тяжеленный мешок. Тащит в дом. Несмотря на отчаянные протесты, помогла перетащить все мои вещи.
Наступила ночь. Я пошел запирать дверь. На ней ни крючка, ни задвижки. Удивился, а Марья Дмитриевна смеется: «Зачем на острове запираться?» Я только головой покачал. Дико кругом. Скалы громоздятся друг на дружку, в соснах зловеще подвывает ветер, темь...
Следующую ночь коротал один. Бросил на пол спальный мешок, растянулся. Стемнело. Глухо волна под окном плещет, мерещатся шорохи, шаги. Укоряю себя: «Стыдись, женщина дверь не запирала...» Уснул. Внезапно кто-то дернул меня за волосы. Вскрикнув от страха, сел на полу. «Кто тут?» Чиркнул спичкой. Никого. Зажег лампу. Держа наготове нож, прошел на кухню. И здесь никого. Померещилось? Нет, за волосы дернули больно, еще чувствовалось.
Решил спать при свете. Положил рядом винтовку, нож под рукой. Проснулся в холодном поту — опять дернули за волосы. Больше я не спал.
Смешно вспоминать, но я едва не удрал с острова совсем...
К вечеру сел в моторку — и в Пояконду, к благодетельнице лесников бабушке Николаевне. К ней как раз приехала Марья Дмитриевна.
— Смела ты, Марья, — говорила Николаевна. — Мне вот столь золота отсыпь — на остров не поеду. Глухомань, росомахи, медведи... А осень-то! А распута-то! Сказывай, rуда свой страх девала?
Марья Дмитриевна кротко рассмеялась:
— Могу и рассказать. У человека страх что тень. Только невидим он. Но раз в году эту тень увидишь. Лунной ночью, ровно в двенадцать, когда впервые замерзнет роса. Тогда у человека появляются две тени. Одна из них — страх.
— И что же с ним делать? — заинтересованно спросила Николаевна.
— Надо выйти на обрыв за Лобанихой и встать спиной к ущелью, так чтобы тени упали туда. Свалится в ущелье и страх.
— Весь?
— Чем ближе к обрыву, тем короче страх останется.
— А не упадешь туда?
— Если страх человека за собой утянет, значит, он такой тяжелый, что хозяин его уже никуда не годен.
Вернулся я к себе на кордон. Сделал все-таки из старого гвоздя крючок, заперся. Но, едва уснул, меня опять дернули за волосы...
Две ночи я не спал. Глаза провалились, на себя не похож. А за окном полнолуние, роса на белом ягеле сверкает. Похолодало. Думаю: наверное, пришла та самая заветная ночь, когда человек видит свой страх. И начал уже всерьез подумывать — не забраться ли мне на эту скалистую щельгу? 1 Но тут зашел я в кладовку, включил фонарик и... кажется, понял, кто дергал меня за волосы. Мыши-полевки! Вот кто меня страхом донимал. Рассказал я потом об этом лесникам, а они смеются, говорят:
