возвращала себя к себе. Слушала, как внутри отзывается слабенькая, на четвертинки поделенная память Анны Ильиничны.
— Ты нормально? — незнакомым голосом спросила Дана у Маши, подвела ее к дивану, усадила.
— Да, немного уплыла… Уже прошло все, нормально.
Воспоминания оказались довольно мирными, но любовь к этим светлым обоям в пионах, к туфлям с вытертыми ремешками и войлочным тапочкам захлестнула Галку с головой. Она коснулась стены кончиками пальцев, погладила шершавый рисунок, вспоминая, как Анна Ильинична не могла больше гулять по улице, как сидела то в кресле, то на кровати, свесив голову, как выходила подышать на балкон. Как любила каждый уютный уголок и заботилась о доме, словно о родственнике.
Дом. Именно таким и был настоящий дом.
Отзвуки слов, тени чего-то важного, почти забытого. Все молчали, разглядывая то куртку с много раз подшитой петелькой и рваным карманом (правым, в нем раньше лежали маски, но гнилые нитки лопнули, а сил зашить так и не хватило), то картину в темной раме из мелких, чуть поблескивающих камешков (подарок старинного приятеля, он работал на зоне и вечно приносил оттуда то шкатулку, то набор деревянных баночек под специи).
Сунулся в прихожую Палыч:
— Всё?
— Всё, — кивнула ему Галка. — Приятная бабуля… Была.
— Да, — Машка зашмыгала носом и отвернула лицо, задрожала вся, как от высокой температуры. Всем чудилось, что они стоят на краю и заглядывают в черную, беспроглядную пропасть; все внутри бурлило, противилось, отвоевывая собственные воспоминания и реакции. Галке обои с пионами казались пестрыми и безвкусными, Анне Ильиничне — прекрасными. Смешивать было нельзя, стоило провести четкую границу между своим, истинным, и чужим, пусть даже это и эмоции добрейшей старушки. Поэтому их и четверо, поэтому все оставшееся от старушки делится поровну, уменьшаясь и тускнея, слабея в четыре раза. Но каждая из них теперь с теплотой смотрит на куртку, в которой так хорошо было ходить за хлебом и кефиром, и каждая хочет еще разок протереть полы. Напоследок.
— Все живые? — хмуро спросил Палыч, завершая заявку в планшете-свитке.
— Приступаем, — Кристина уже доставала сложенные в несколько раз белые мешки из-под муки, разматывала их, встряхивала, примеряясь, откуда начинать разбор вещей.
— За полчаса до выхода мне позвоните. Документы на квартиру поищите, а еще… на погреб, да. Вот сюда положите. Все проверю потом.
Он ушел, хлопнул дверью, и она скрипнула так знакомо и прощально, что стало горячо в груди. Через пару часов самые слабые воспоминания рассеются, растворятся в крови или памяти, и останется только важное, сильное, которому не страшна даже смерть. Рождение сына, треск и хруст внутри, густая, тяжелая боль в животе и бледный ребеночек с тоненькими руками, жирная холодная земля. Темно-синее платье в пол вместо белого, воздушного, с колючим блеском, и три розы без запаха и почти без цвета. Муж с длинными седыми усами и щербатой улыбкой, гвоздики с осклизлыми стеблями. Приют для бездомышей, и он, Сахарок, в дальней клетке, едва живой, почти без дыхания. Первая поездка на море, рокот камешков в волне, кровавое пятно заката и облезлые, будто от лишая, пальмы.
Остро пронзенная грудь, мутнеющий потолок в ванной и тоненькое биение мысли, что надо пройтись побелкой, принести табуретку и щетинистую кисть, потому что в углу потек ржавый, от соседей, что ли… Угасание, понимание — и вот на этом все?
Все.
Волонтеры зажгли свет, ставший ослепительно-белым, хирургическим, он высветил каждую безделушку на книжном шкафу, каждый пластиковый лоток на подоконнике, и выбросить жалко, и в хозяйстве так и не пригодился. Галка с Даной отодвинули диван от стены и долго боролись с комодом, который будто бы прирос ножками к линолеуму. Вещи цеплялись за привычные места, занозами застревали в пальцах, грозили разбиться, вещи кричали и просили оставить их. Но, быть может, это просто у Галки было такое богатое воображение.
Маша уронила рамку, деревянную, из тонких реечек, и та брызнула стеклом во все углы. На снимке моложавая сгорбленная Анна Ильинична держала за локоть мужа, но держала отчаянно, изо всех небольших своих сил, а глаза ее блестели загнанно и жалко. Муж стоял гладко выбритый, с военной выправкой. Галке вспомнилось, как Анна Ильинична ненавидела его колючие усы, как ей снилось, будто она то сбривает их, то выдирает пинцетом, и муж говорит, что она молодец, что ему и правда без усов лучше. В жизни же Анна Ильинична даже не решилась об этом с ним заговорить.
Маша осторожно вынула снимок из разбитой рамы, прижала его к груди. До самой его смерти Анна Ильинична была рядом с ним, и прощала все, приняла дочку его, рожденную чужой женщиной («у нас-то нет детей, а я род продолжить хочу», хотя что там за род — огород брошенный, гараж с девяткой и пенсия лейтенанта), и любила ее почти, как свою, на каждый день рождения то кукол, то абонемент в салон красоты… Законная мать не позволяла им общаться, но Анна Ильинична с дочерью этой все равно созванивались и даже помогали иногда друг другу немножко, чем могли.
— Думала, и года без него не протяну. А потом еще почти три весны выдержала… — сказала Машка старческим скрипучим голосом в пустоту, в тишину, в разграбляемую квартиру, и закашлялась, и перекосилась лицом. Воздух сжался, и даже сквозняки не выгоняли его, несчастного, в ночную улицу, будто и он хотел задержаться в этой квартире подольше. Дышалось тяжело, оседало в легких.
— Документы проверьте вон там, в комоде. Распоряжение, чтобы хоронили с ним в одной могиле, — Кристина отворачивалась, но Галка слышала, как дрожит ее нижняя губа.
— Да помню я, — Дана разбирала ломкие, рассыпающиеся свидетельства о рождении, паспорта, выписки из больниц.
Вещи напирали отовсюду, накатывали и нависали, а Галка быстро рассовывала их по мешкам, особо не вглядываясь. Пока еще ей было тяжело расставаться с заварочным чайником без носика, с вышитой крестиком салфеткой, с…
Знакомо скрипели половицы у дивана. Не забыть бы полить разросшийся кривой фикус с гладкими листьями, простирнуть бы дырчатый тюль, он пахнет гнилью и смертью, а ведь Анна Ильинична ровно месяц и четыре дня назад вывесила его, сероватый и влажный, сушиться на бельевых веревках… Все в этой квартире дышало памятью. Как и в любой другой квартире, впрочем, но здесь память была такой уютной и трогательной, что не хотелось с ней расставаться.
На кухне Галка собирала посуду без сколов и въевшихся желтых пятен, проверяла срок годности продуктов. Казалось, что на кухне будет меньше чужих эмоций, но они прятались в каждом углу. Слышно было, как
