порадоваться за нее, потому что моя талантливая девочка наконец сможет реализоваться вне семьи, которая никогда не понимала её. Сможет найти то окружение, в котором ей будет хорошо. Сможет найти парня, который даст ей то, чего она заслуживает. Без всяких «но».
Возможно, я всегда думал только о себе. Не о ней.
Но сейчас я не думаю ни о чем. Не испытываю ничего. Меня не трогает даже предстоящая свадьба, где мне придётся целоваться с Лелей и весь вечер выслушивать глупые пафосные речи.
Из детства, когда мне удаляли гланды, я помню это странное ощущение замороженного горла. А теперь такое же чувство внутри меня, в самой сердцевине. Словно Нюта, уехав, забрала у меня способность испытывать хоть что-то.
И, может, оно и к лучшему.
Но, оказывается, что я не до конца обратился в камень, что это лишь скорлупа, под которой по-прежнему открытая рана, потому что одна мелочь выбивает меня из колеи. Совсем маленькая деталь. Новая картина, которую моя секретарша вешает на своем рабочем месте.
На этой картине распахнутое окно, ветер, раздувающий занавески, и кусочек небесно-голубого неба.
Я знаю это окно. Я знаю подпись художника в самом углу рисунка – буква «А» с резким коротким росчерком.
Как больно. Меня словно со всего размаха бьют под дых, и я замираю посреди приемной, тяжело хватая ртом воздух.
– Красиво, правда? – говорит секретарша, любуясь картиной и не замечая моей реакции. – И стоила совсем недорого. Девочка одна на авито продавала. Теперь жалею, что только одну картиночку взяла. Там ещё с парком была красивая…
В висках бешено долбит, из-за шума крови в ушах я не слышу её дальнейших слов.
Распродала свои картины, значит…
Интересно, что она сделала с моим портретом? Я очень просил отдать мне, продать или подарить, но Анюта смеялась и отказывалась. Говорила, что это её любимая работа и что она оставит её себе. Где теперь эта картина? Может, тоже у кого-то висит на стене? А может, валяется в мусорке. Вряд ли она её с собой повезла в Лондон, правда?
– Красиво, – сдержанно говорю я, хотя каждое слово раздирает горло до крови. – Займитесь работой, у вас еще письма не разобраны.
Я ухожу в кабинет и бездумно смотрю в стену. А потом поднимаю трубку и набираю внутренний номер отца.
– Я хочу с тобой поговорить. Ты занят?
– По работе?
– Нет.
– Ну заходи, – после небольшой паузы соглашается отец.
Я не знаю, о чем я буду с ним говорить. Я ничего не знаю, кроме того, что мне так больно, что я хочу вернуться в ту студию, найти это окно, встать на подоконник и выпрыгнуть вниз. И только то, что оно находится слишком низко от земли, меня останавливает.
Я захожу в кабинет отца и закрываю за собой дверь.
– Я надеюсь, Ярослав, у тебя серьезная причина отрывать меня от дел посреди рабочего дня, – сухо замечает отец.
– Серьезная.
– Я тебя слушаю.
– Я не хочу жениться.
Повисает пауза.
– Мне казалось, – недовольно поджав губы, сообщает отец, – что мой сын давно вышел из детсадовского возраста. Хочу кашу, не хочу кашу, хочу спать, не хочу спать. Что это за бред, Ярослав?
– Пап, – прошу я, пожалуй, впервые за много лет называя его так. Не отцом, а папой. Почти ласково. – Пожалуйста. Пойми меня. Я не могу. Серьёзно. Отпусти меня, пожалуйста. Я понимаю, что без брака не смогу претендовать на большой процент акций, но меня уже устроит что угодно. Можешь даже просто уволить меня, как всех менеджеров, с парашютом в виде полугодовой зарплаты. Но я правда не могу жениться.
– Слово «долг», Ярослав, тебе о чем-нибудь говорит? – спрашивает отец, вертя в ухоженных пальцах перьевую ручку. – Твоя фамилия Горчаков, ты не какой-нибудь сын слесаря или инженера. Ты – мой сын, и это налагает на тебя определённые обязательства. Ты рождён, чтобы управлять после меня этой корпорацией. И поэтому к тебе есть определённые требования. И одно из них, о котором, как я думал, мы уже договорились – это женитьба на старшей дочери Левинских. Ярослав, у тебя свадьба скоро, что ты вообще такое несёшь? Трахается она плохо? Ну так найди ту, которая трахается хорошо. Любовниц у тебя может быть сколько угодно. Почему я тебе должен элементарные вещи объяснять?
– Я все равно с ней потом разведусь, – говорю я бездумно, глядя в окно.
Почему из кабинета отца не видно неба?
– Не раньше, чем у меня появится внук, – отрезает отец.
– Стоп. Про это в договоре не было ни слова, – напрягаюсь я.
– А что, у нас уже есть какой-то подписанный договор? – отец криво ухмыляется. – На словах обговаривали, да, помню. А больше ничего не было. А учитывая твоё истерию и бред про развод, пожалуй, рано я собрался включать тебя в совет директоров. Вот как заделаешь пацана своей жене, тогда и поговорим.
Я сижу, глядя в глаза отцу. Они точно такого же синего цвета, как и мои, и в них светится самодовольство.
– Сделаешь глупость, вышвырну из бизнеса с голой жопой, – добавляет он равнодушно.
В голове звенящая пустота. И вся моя дальнейшая жизнь тоже пустота. Когда-то я не понимал фразу «нет будущего». Ну потому что как это: нет будущего? Пока ты жив, оно есть. А вот сейчас ясно ощущаю, что у меня нет будущего.
До тех пор, пока отец не умрёт, он не выпустит меня, он не даст мне финансовой свободы, потому что только ее ожидание меня и удерживает. Обещание солидного процента акций удержало меня в свое время от того, чтобы уехать учиться за границу. Удержало от общения с моими друзьями, от веселья в клубах и от дальних путешествий. Вся моя жизнь превратилась в длинный ряд цифр, в бесконечную работу, и, кажется, только с появлением Нюты я снова начал дышать.
Для того, чтобы потом перестать это делать.
Отец придумал отличный золотой крючок, на который я так глупо попался. Наверное, если бы я об этом догадался раньше, то смог бы от него избавиться с
