В 263 муниципалитетах Испании после выборов в местные органы власти алькальдами избраны представители коммунистической партии. Одним из таких «красных алькальдов» стал крестьянин из Торрельяса Хосе Алькасар. Я жду его на центральной, совсем крохотной площади селения, возле деревянной гостиницы.
— «Русо?» — «Русский?» — Я попадаю в объятия невысокого сильного человека. Это и есть Хосе, или, уменьшительно, просто Пене Его крестьянское лицо выдублено арагонскими ветрами, обожжено неистовым арагонским солнцем. Он ведет меня по поселку. В Торрельясе, как и положено всякому испанскому селению, есть своя Пласа майор — Главная площадь, свой собор с колоколом. На узких извивающихся улочках с трудом разъезжаются две повозки. В распахнутые настежь двери жилищ видна скудная обстановка. Но зато, как бы возмещая бедность, возле каждого домика пышно распустились цветы самых ярких окрасок. Мимо нас постоянно снуют люди — пешком, на лошадях и осликах. Каждый вооружен «карасо» — глубокой корзиной, которая в этих местах используется для подборки картофеля. Народ спешит с полей на обед. Через час все село погрузится в спячку: сиеста — это больше, чем привычка, это закон.
Торрельяс по всей округе славится своим картофелем, крупным, чистым, с кожурой нежно-розового цвета. Ни один крестьянин не пройдет мимо Хосе, не перебросившись с ним хотя бы двумя-тремя словами. Большинство интересует только один вопрос: что будет с новым урожаем? Не придется ли, как в иные годы, оставлять его в земле только из-за того, что скупщики давали смехотворно низкие цены. (Это не редкость в Испании. Летом прошлого года на полях Валенсии я видел массу брошенного владельцами прекрасного лука. Он остался гнить в земле, потому что уборка принесла бы крестьянам только новые потери времени и денег — торговцы закупили огромные партии дешевого лука в Чили, разорив многих соотечественников.) Алькальд подробно объясняет, что новый муниципалитет позаботился о том, чтобы каждый мог продать картофеля сколько пожелает. Цены приемлемые, хотя в сравнении с ростом стоимости жизни могли бы быть и повыше. Он сообщает об этом с радостью, не только потому что как алькальд отдал немало сил, чтобы настоять на своем в переговорах с мафией торговых посредников. Он крестьянин, и его радует, что в нынешний сезон засуха обошла край стороной. Ведь все они живут землей, ее плодами: картофелем, помидорами, спаржей.
Возле одного из приземистых домишек навстречу нам выходит высокий старик Леонардо Лакарта, руководитель местной ячейки коммунистов.
— Ты русский? — С проворством молодого Леонардо скрывается в дверях и через полминуты возвращается с графином вина и стаканчиками — Русский... Поди ж ты! Первый раз вижу человека из России. — И спешит налить гостю вина. Старый Леонардо многое пережил за свои семьдесят лет. На его глазах ворвавшиеся в Торрельяс франкисты расстреляли алькальда, судью, большую группу крестьян, которые были известны своими республиканскими взглядами. Даже подростка, который ухаживал за лошадью алькальда, не пощадили. Сам Леонардо изведал застенки, побои, издевательства. Первый раз попал в тюрьму за совершеннейший пустяк: вздумал просить назначенного диктатурой алькальда подвести воду к крестьянским домам.
— Зачем вам, грязные свиньи, нужна вода в домах? — удивился фалангист.
— Потому и нужна, что мы люди, а не свиньи...
— Э, да ты коммунист...
Тут же припомнили, как за неделю до этого Леонардо пожаловался ветеринару на «эту проклятую жизнь». Короче, через два часа после беседы с новым хозяином поселка пришли за Лакартой два гвардейца.
Мы сидим в домике Хосе, чистом, маленьком, уютном. После рассказа товарища он явно погрустнел, начал вспоминать детство, молодость. Тринадцатилетним подростком вместе с семьей бежал из провинции Мурсия от расправ франкистов и от голода. Все имущество состояло из корзины с домашним скарбом да тощей козы. На новом месте работали все — и взрослые и дети, от зари до зари, чтобы только не умереть с голоду в те тяжелые годы после окончания гражданской войны. Вели настоящее натуральное хозяйство: даже мыло сами варили из свиных отбросов. До пятнадцати лет не знал Хосе грамоты — вместо подписи ставил на документах отпечаток пальца. Учиться молодого крестьянского парня заставило знакомство с коммунистами-подпольщиками.
Дом Хосе на самой окраине Торрельяса. Из небольшого окошка открывается бескрайний арагонский простор: возделанные поля, горы, полоски леса. Жена Хосе, Мария Луиса, суетится возле стола — здесь гостя ни за что не отпустят без густого крестьянского фасолевого супа, заправленного кровяными колбасками — морсильяс. Ей помогает старенькая мать, которая вот уже сорок с лишним лет не снимает траурного платья: ее мужа, отца Марии, расстрелял франкистский патруль — слишком дерзким показалось фалангистам выражение лица молодого крестьянина.
Снова и снова заводим с хозяином дома разговор о последних выборах. Как же решились избрать именно его, коммуниста? Ведь наверняка и запугивали их, и по-всякому обрабатывали те, кому в этих краях принадлежат земли и леса. — Боялись, конечно, — говорит Хосе. — Сомневались, а надолго ли, мол, демократия? А вдруг что-нибудь снова произойдет в стране? И все же, как видишь, в решающий момент избрали своего человека, крестьянина, а не жулика и болтуна, какими были большинство алькальдов в прежние времена.
Я уже знал, что теперь каждый крестьянин может в любой момент попасть в муниципалитет по делу или просто посоветоваться с алькальдом, поговорить по душам. Раньше такого не было. «У него сердце в руке» — так звучит в дословном переводе испанская поговорка, которой хотят сказать, что у человека открытая душа. Несколько раз слышал я от жителей Торрельяса эти слова, сказанные в адрес Хосе Алькасара.
Хозяйство новому алькальду досталось в наследство запущенное, бедное. Одних первоочередных проблем не перечислить: провести воду и свет ко многим домам; починить мосты на проселках — вот-вот обвалятся; оказать помощь поденщикам. А дальше мечтает Хосе приспособить какое-нибудь помещение для маленькой амбулатории — ведь сейчас больных приходится возить за сто километров в Сарагосу...
Поздно вечером прощаемся на окраине поселка. Хосе протягивает мне свою сильную натруженную руку: «До свиданья, брат!» Когда-то мальчишкой в родной Мурсии увидел он русских летчиков, запомнил их открытые улыбки, ароматный хлеб, звучные песни. И теперь часто вспоминает этих героев и страну, из которой они приехали. По словам Хосе, именно она придает ему, «красному алькальду», силы на новом поприще.
Арагонская вендимия
Кариньена — городок небольшой. Таких в Испании много, и нет ничего удивительного, если кто-то из мадридцев, услышав это название, удивленно пожмет плечами: «Извините, не бывал, не слышал...» Но стоит вам только произнести несколько звучных словосочетаний: «Монте Дукай», «Гарнача негра», «Бобаль бланка», как они, словно волшебный пароль, заставляют собеседника расплыться в широкой горделивой улыбке: «Да ведь это же знаменитые сорта арагонских вин!.. Так, значит, их приготовляют в Кариньене...»
Лучше всего приезжать в городок поздней осенью, в период вендимии — так здесь называют сезон сбора винограда. В это время улочки до предела забиты автомашинами с высокими кузовами, тележками, которые тащат лошади, быки, тракторы. Груз всюду один и тот же — виноград сорта «гарнача», иссиня-черный, мелкий, удивительно сладкий (сахаристость доходит до 17 процентов). Весь транспорт уже с утра вытягивается в большую очередь у цехов винного завода. Воздух насыщен дурманящим запахом винной ягоды. Шоферы и возчики, несмотря на долгое ожидание, перекидываются беззлобными шутками. В такую пору здесь у всех хорошее настроение. По вечерам из окон крестьянских домов можно услышать мелодии арагонских хот — первый признак того, что хозяева уже собрали урожай. Теперь они согласно дедовским обычаям днем помогают управляться соседям, а вечерами угощают друзей и родственников «тернаско» — молодым барашком и вином.
Арагонская хота. С древних веков ведет она свое начало. Здесь поют и песни, слова которых родились несколько веков назад, и современные. Нередко сопровождаемая стремительным танцем под звон кастаньет, песня-хота может быть посвящена красоте природы, трудолюбию и благородству мужчин, обаянию и верности женщин. Есть хоты чисто религиозного характера; есть хоты, вспоминающие подвиги арагонцев во время сражений с Наполеоном. Хоту здесь любят, хоту поют, хотой гордятся как подлинным национальным достоянием культуры. И тем не менее во всем Арагоне нет ни одного по-настоящему профессионального коллектива, который поддерживало бы государство, чтобы он стал собирателем и пропагандистом народного творчества.
