Сегодня Эсмонду Хаддоку что угодно сойдет с рук, сегодня день его торжества. В книжке о Кристофере Робине, смутно помнилось мне, есть стишок про то, что «на ножках у мальчика десять крошек пальчиков», но даже это в исполнении деверильского кумира не вызовет актов массового насилия.
– Да, слетайте туда, Дживс, и обо всем договоритесь, – ответил я, отбросив сомнения. – Как всегда, вы нашли выход.
Дживс водрузил на голову котелок, учтиво снятый при моем появлении, и удалился по делам милосердия. Но и я тоже, слишком переволновавшись и перевозбудившись, не усидел на месте, а вышел из пивной и принялся прохаживаться туда-сюда перед входной дверью. Впрочем, один раз я остановился, запрокинул голову, глядя на звезды, и, как всегда за этим занятием, подумал: почему, интересно, Дживс как-то сказал мне, будто они вторят юнооким херувимам [42]? Именно в это мгновение кто-то тронул меня за рукав и человеческий голос проблеял: «Берти, послушай», – из чего я сделал вывод, что некое ночное существо пытается привлечь мое внимание. Оборачиваюсь и вижу фигуру в зеленой бороде и пестроклетчатом костюме, которая, поскольку до Китекэта она не дотягивала ростом, а третьей альтернативы не существовало, могла быть только Гасси Финк-Ноттлом.
– Послушай, Берти, – повторил Гасси с заметным волнением в голосе, – ты не раздобыл бы для меня выпивки?
– Апельсинового сока?
– Нет, не апельсинового сока. Настоящей выпивки. Коньяку. Полное ведро.
Недоумевая, но исполненный заботы о человеке, точно собака сенбернар, я сбегал в пивную и вынес ему стаканчик. Гасси благодарно принял его из моих рук, тут же одним глотком уполовинил и задохнулся, словно пораженный молнией, как не раз случалось у меня на глазах с теми, кто проглатывал Дживсов «эликсир жизни».
– Спасибо, – выговорил он, когда немного отдышался, – я в нем остро нуждался. Но не хотелось заходить в пивную с этой бородой.
– Почему же ты ее не снял?
– Не могу. Я приклеил ее гримировальным лаком, и теперь, если потянешь, страшно больно. Придется потом обратиться к Дживсу, может, он что-нибудь сообразит. Это и есть коньяк?
– Так мне сказали.
– Жуткая дрянь. Вроде серной кислоты. Неужели ты и твои собутыльники пьете его для удовольствия?
– А ты для чего пьешь? Чтобы сдержать слово, данное маме?
– Я, Берти, пью, чтобы набраться храбрости для страшного испытания.
Я дружески похлопал его по плечу. Решил, что у него легкое помутнение мозгов.
– Опомнись, Гасси, – говорю я ему. – Твое испытание позади. Ты уже сыграл. Притом из рук вон плохо, – прибавил я, не сдержав осуждения. – Что с тобой случилось?
Он заморгал, как обруганная рыба.
– Что, плохо сыграл?
– Очень плохо. Безобразно. Без огонька и вдохновения.
– Ты бы тоже сыграл без огонька и вдохновения, если бы выступал в сценке «Пат и Майк», зная, что сразу после ее окончания тебе предстоит забраться в полицейский участок и выкрасть оттуда собаку.
Звезды в небесах временно прекратили вторить юнооким херувимам и сделали быстрый подскок с переворотом.
– Ну-ка, повтори!
– А что толку повторять? Ты же слышал. Я обещал Коротышке забраться в дом Доббса и достать ей этого проклятого пса. Она будет ждать в автомобиле поблизости, примет у меня из рук несчастное животное и перевезет его к своим знакомым, живущим в двадцати милях к югу по Лондонской дороге, куда уже не распространяется Доббсова сфера влияния. Так что теперь ты понимаешь, почему мне потребовался коньяк.
Я почувствовал, что мне тоже требуется коньяк. Коньяк или еще что-нибудь укрепляющее. О, сказал я себе, если б кубок чистой Ипокрены, искрящийся в оправе алой пены, испить… [43] Раньше я уже говорил о том, что дух Вустеров имеет свойство, даже упав в самый низ, потом все равно обязательно снова подняться. Но всему есть предел, и теперь как раз дошло до предела. От страшного признания Гасси у меня появилось ощущение, что дух Вустеров во мне не просто упал, но еще сверху на него уселся слон. Не какой-то там утонченный, изящный слоник, а здоровенный, мощный слонище.
– Гасси! Этого нельзя ни в коем случае.
– Что значит – нельзя? Я должен. Так хочет Коротышка.
– Но ты не понимаешь, к чему это приведет. Доббс тебя подстерегает. И Эсмонд Хаддок тебя подстерегает. Они только и ждут удобного случая, чтобы наброситься.
– А ты откуда знаешь?
– Эсмонд Хаддок сам мне говорил. Он тебя люто ненавидит и мечтает о том дне, когда ты оступишься и он сможет упечь тебя за решетку. А он здесь мировой судья, ему и карты в руки. Вообрази, как глупо ты будешь выглядеть, когда тебя запрут на тридцать суток в каталагу.
– Ради Коротышки я готов даже на год. Но на самом-то деле, – в приступе откровенности поделился он со мной, – ты, может, и не поверишь, тем более меня даже на коньяк потянуло, но на самом деле я железно не попадусь, никакой опасности нет. Доббс сидит на концерте.
Это, конечно, меняло дело в лучшую сторону. Я вздохнул не то чтобы с облегчением, но все-таки свободнее, чем дышал до этого.
– Ты уверен?
– Сам видел.
– Ошибиться ты не мог?
– Мой дорогой Берти, когда насмотрелся на Доббса в комнате, куда ты напустил лягушек, а он вошел и целую вечность смотрел тебе в глаза, кусая ус и скрежеща зубами, ты его наверняка узнаешь при следующей встрече.
– Но все-таки…
– Бесполезно говорить: «Но все-таки». Коротышка хочет, чтобы я извлек оттуда ее пса, и я его извлеку. Она сказала: «Гасси, вы такой надежный помощник». И я намерен быть достойным ее похвалы.
С этими словами он дернул свою зеленую бороду и скрылся во тьме, оставив меня расплачиваться за выпивку.
Я только что успел завершить расчетные операции, когда вернулся Дживс.
– Я все устроил, сэр, – объявил он. – Разыскал мистера Хаддока, и, как я и ожидал, он с
