В некоторых местах лесные тропы перекрыты настороженными самострелами. Орнитолог Чыонг Ла, часто сопровождавший меня в лесных походах, учил обнаруживать эти хитроумные и страшные приспособления. Бамбуковая палка с расщепом на конце и вставленной перекладиной «в крест» указывает — близко заряженный самострел! Сколько таких указателей, столько самострелов. Дальше передвигайся с оглядкой.
Вот прячется в кустарнике длинный бамбуковый шест с заостренным наконечником. Поперек звериного лаза протянута лиана. Чуть зацепишь, срывается сторожок, рычаг резко и мощно выбрасывает копье. Здешние жители — охотники из племени банар — смазывают концы бамбуковых стрел и копий ядом вроде кураре. Даже легкораненое животное не уходит далее чем на десяток шагов. Любое, в том числе слон.
Тропа спускается к заболоченной речушке. Под раскидистыми фикусами груда намокших перьев. К самым высоким стволам привязаны лианы — получились лестницы до самых крон. Лианы, похожие на перекрученные канаты, спиралями и кольцами спадают до красной земли, цепляясь за все на своем пути. Знаю, они прочны на разрыв, и все же, чем выше взбираюсь наверх, тем тщательнее проверяю их. С макушки обзор невелик, вокруг зеленая тоска. В развилке ветвей обнаружил травяную сеть, которой можно перекрыть пространство между стволами соседних деревьев. Наверное, на этом участке птиц добывают нагоном. Одни охотники прячутся в кронах, держа наготове концы сетей; другие пугают птиц, прилетевших кормиться фигами. Стая, направленная по зеленому коридору, натыкается на сети. Тропические птицы непоседливы и пугливы, настрелять их из арбалетов столько сразу вряд ли возможно.
Надо сказать охотникам-банар о зимородке. Может, он им тоже попался? Без него мне хоть в Москву не возвращайся.
Солнце сбоку пронизывает кроны, а путь до лагеря неблизкий. Чаще передвигаю лямки на плечах. Отчего так удивленно раскричались красногрудые попугаи? Ведь в горной глуши на давно не хоженной тропе встреча с человеком редка. Я срисовывал в дневник ловушку, когда на тропе показалась девочка. Шаг легкий, хотя за спиной корзина чуть не с нее саму ростом. Она смотрит себе под ноги и тихо, певуче разговаривает сама с собой. Тонкие серебряные браслеты — штук десять — свободно ниспадают к кистям смуглых рук. Не указывает ли их количество на возраст?
Я чуть шевельнулся. Девочка вскинула голову и резко остановилась. Следом вышла ее мать. Спокойно прошла мимо, тихо сказав:
— Льенсо...— советский.
Я беру у девочки корзину. Она мгновение колеблется, но мать тихо говорит что-то ободряющее, и девочка отпускает лямку. Даже в молчаливой компании путь кажется короче. У деревни передал корзину попутчицам, и мой рюкзак показался невесомым. В деревню я в тот раз заходить не стал.
А зимородка все нет и нет...
Ночная музыка
Непривычные звуки гонгов, доносившиеся со стороны деревни, прогнали дремоту. Сквозь щелку проникает призрачный отблеск луны. И тает. Значит, ветер гонит тучи над горным плато. Мелодичный печальный мотив эхом касается натянутой сетки полога.
Чуть зашелестела листва, тронутая редкими каплями дождя. Напряжение спадает, слух баюкают ночные голоса природы. И снова слышится пульсирующий звон...
До деревни Буон-Лыой, общины горных кхмеров (Горные кхмеры (кхмаэ лы)— группа племен, живущих в лесистых горах Вьетнама, Кампучии и Лаоса.— Примеч. ред.) — банар, чуть более ста шагов.
Иду под серебряный аккомпанемент цикад, что и ночью не покидают своих трав, листвы и трещин в размытой ливнями дороге. Мотыльки безмолвно летят на луч фонаря, прикрепленного к каске. Поздний час, калитка высокой бамбуковой ограды, окружающей деревню, закрыта. За ней на обширной утрамбованной площади ряды хижин, высоко поднятых над землей. Меня ведет музыка и незлобно брешущие собаки. В отраженном свете фонаря загораются фантастическими рубинами и изумрудами глаза буйвола, привязанного на ночь к ограде, коз и свиней под сваями, собак и кошек у помоста. Три ступени круто приставленного сто лба-лестницы, легкая плетеная стена. Как-то воспримут мое позднее вторжение? Слышны голоса, они подталкивают меня вперед. Взбираюсь по гладким и узким ступенькам на шаткий помост и, произнеся привычное «можно?», легонько толкаю дверь хижины.
Освобожденные звуки, дымы двух костров и курительных трубок рвутся навстречу. Десятки глаз обращены ко мне. Я старательно произношу: «Тюк тю хуэй, тюк ань хуэй»,— приветствие, адресуемое женщицам и мужчинам.
На циновке в углу стоят высокие, литров на пятнадцать, глиняные сосуды с коклюем — слабой рисовой брагой. Женщины, с трудом сдерживая смех, приглашают меня попить через тростинку коклюй. Я стою в дверях, путаясь в проводах вспышки и ремнях фотоаппаратов. Вход в хижину — лучшая точка, откуда можно охватить всю картину. Начинаю различать в неровном свете знакомые лица.
Маршруты моих походов последнюю неделю проходят через деревню. Так ближе к реке, у которой я все ищу зимородков. Здесь, как у нас в снежные зимы, кратчайшие тропы всегда ведут к деревне. Сначала мое появление вызывало всеобщий интерес, потом привыкли, стали здороваться на ходу. В деревне не надо выискивать сюжеты для съемки, рядом жизнь, каждое проявление которой стоит пристального внимания.
Хозяин хижины достает с полки маленькую керосиновую лампу. Нечасто ею пользуются: керосин в столь отдаленных местах дорог. В костры подбросили сухой щепы. Все с удовольствием дымят московской «Явой», убрав за набедренные повязки расписные курительные трубки. Сегодня охотники добыли двух замбаров-оленух. Шкуру не снимали, опалили в лесу. Сейчас в хижине удачливого стрелка делят добычу. Мясо разложили равными долями, и каждую порцию завернули в банановые листья. Порции в углу соседям из другой деревни, хотя и своих ртов хватает, около двухсот...
Шесть колотушек — оплетенные мягкие шарики хлопка на бамбуковых палочках — последовательно ударили в бронзовые гонги. После короткой паузы литые звуки пентатоники удивительно переплелись, не подавляя друг друга, рождая музыкальную фразу, которая повторяется без вариаций, долго и ненадоедливо. Малый гонг в левой руке самого молодого музыканта. На большом, подвешенном к жерди, играет пожилая женщина. Мелодия плавна, проста и необыкновенна. Звуки будто обволакивают слушателей, и те внимают им как голосам далеких предков. Никто не подпевает, не отбивает ритм в такт мелодии.
Вспышка блица разом оборвала мелодию. В минутной тишине слышался тоскливый комариный писк генератора импульсной лампы...
Удар гонга снял напряжение. На лицах добрые улыбки. Снова музыка, плавное колыхание сизой вуали дыма под крышей, где сохнут табачные листья. Матери переносят уснувших детей поближе к кострам.
Новые ритмы и новые мелодии теснятся в хижине, просачиваются наружу. Там мчится время, разворачивается звездный калейдоскоп, спит тропический лес, горы, дневные животные. Все подчинено времени там. В замкнутом полумраке — бесконечность. Души заняты сладостным соблазном раздумий, связанных с повседневными заботами и мимолетными радостями. Ночь рождает особую тишину, настрой, мысли.
Знакомство состоялось. Языковой барьер не помеха, когда пользуешься нормальной привилегией человека: учтивостью, выдержкой, терпением. Ночная прохлада настойчиво сочится сквозь стены и пол, сковывая тепло под серой кучкой пепла.
— Кам-ын,— тихо благодарю я и выхожу на улицу.
Неумолчная какофония цикад! Пришла пора сияющей луны, негодной для ночных охот с фонариком...
Первая школа
На улице перед бетонным одноэтажным домиком нашего стационара послышался негромкий плач ребенка. Плач легкой обиды и плач настоящей беды различны. Это — беда. Поднялись все. На дворе пронизывающий ветер. У крыльца сгрудились горцы, человек шесть. Вперед вышел мужчина с голенькой девочкой на руках. Кожа на правой ноге и ягодицах ребенка покраснела, вздулась пузырями ожога. Бросились к аптечке. Достали перекись водорода, мази, бинты. Кто-то вспомнил дельный совет старого стеклодува: при свежем ожоге покрыть рану густой мыльной пеной. Сделали что могли, и девочка перестала плакать. Мать бережно спрятала лекарства, мыло и бинты.
— Кук, объясните им, пожалуйста, пусть приводят девочку утром и вечером на перевязки,— попросила наш зоолог Татьяна своего вьетнамского коллегу.
— Они рассказывают: ночь была холодная, и девочка уснула близко у огня,— перевела Кук...
Только проголосили вторые петухи. Мы расходимся, у каждого дела. Двое на кухню, остальные готовиться к маршрутам.
— Володя, напиши мне слова вашей песни «Там вдали за рекой»,— обратилась ко мне Кук.— Я полюбила ее, когда училась в Баку...
Сегодняшний маршрут мой по местам вероятного обитания козодоев и зимородков. Через деревню вдоль реки, мимо единственной хижины вне ограды деревни, что в отличие от баварских свайных домов стоит прямо на земле. Так строят вьеты. С хозяевами хижины, двумя молодыми вьетнамцами, виделись не раз, теперь при встречах обмениваемся короткими приветствиями. Они в опрятной городской одежде и постоянно окружены детворой. Постепенно узнаю: это добровольцы, они поселились среди горцев-банар, чтобы изучить их язык, вникнуть в их нужды и помочь перейти к новой жизни. Это взаимно новая и нелегкая задача: и колонизаторы, и недавние власти Южного Вьетнама десятилетиями вбивали клин вражды и недоверия между вьетами и малыми народностями. Обоим парням приходится нелегко: у горцев свои, отличные от вьетнамских обычаи. Но то, что родители охотно посылают детей к ним на учебу,— большое достижение.
