под нос.
– Скажите, старина, это еще что за чудо природы?
В ответ Джордж издал глухой страдальческий стон.
– Вот принесла нелегкая! Это сын Блюменфилда. Теперь он нам устроит веселую жизнь!
– Он что, всегда тут распоряжается?
– Всегда.
– Но почему Блюменфилд его слушает?
– Этого никто не знает. Может, из-за слепой родительской любви, а может, он смотрит на мальчишку как на талисман, который приносит удачу спектаклю. А скорее всего он считает, что у его чада умственное развитие, как у среднего зрителя, и то, что нравится ему, будет пользоваться успехом у публики. И наоборот, что не одобрил его сын, то и никому в зале не придется по вкусу. Это не мальчишка, а настоящая моровая язва, ехидна и ядовитая гадина, я готов задушить его собственными руками.
Репетиция продолжалась. Главный герой отбарабанил свой монолог. Затем последовала короткая, но страстная перепалка между помощником режиссера и голосом по имени Билл, звучавшим откуда-то с верхотуры, на тему: «Когда Билл, черт бы его совсем побрал, научится вовремя давать желтый?» После чего спектакль возобновился и шел без особых приключений до тех пор, пока не настала очередь сцены, в которой играл Сирил.
Я по-прежнему смутно представлял себе сюжет пьесы, но, насколько я понял, Сирил изображал английского пэра, приехавшего в Америку – по-видимому, из самых лучших побуждений. До этого момента он произнес на сцене всего две реплики. Первая была: «Но послушайте!» – а вторая: «Да, черт возьми!» – но, насколько я помнил по тому, что он при мне декламировал, ему вскоре предстояло показать себя во всей красе. Я откинулся в кресле и стал ждать, когда он вырвется на авансцену.
И через пять минут действительно вырвался. К этому времени на сцене бушевали нешуточные страсти. «Голос» и помощник режисера повторили «ссору влюбленных» – теперь на тему: «Почему этот чертов Билл не переключает на голубой?» Вслед за этим с карниза свалился цветочный горшок и чудом не раскроил череп главному герою. Короче говоря, когда Сирил, который до этого болтался где-то на заднем плане, выкатился в центр сцены и занял стартовую позицию для своего главного забега, атмосфера была накалена не на шутку. Героиня что-то там такое проговорила по тексту пьесы, не помню что, и вся труппа с Сирилом во главе радостно заскакала вокруг, как полагается перед началом очень редкого номера.
Первая реплика Сирила была: «О нет, нет, не говорите так!», и, на мой взгляд, он выкрикнул ее достаточно энергично, напористо и вообще. Но не успела героиня открыть рот для ответной тирады, как наш веснушчатый приятель снова поднялся, чтобы заявить протест:
– Папа!
– Да, дорогой?
– Вот тот никуда не годится.
– Который из них, дорогой?
– Этот, с рыбьей рожей.
– Но там у всех рыбьи рожи, дорогой.
Мальчик вынужден был признать справедливость этого замечания. Поэтому он уточнил:
– Вон тот урод.
– Какой урод? Вот этот? – спросил Блюменфилд, указывая пальцем на Сирила.
– Ага. Полная бездарь.
– Мне и самому так показалось.
– Меня от него просто тошнит.
– Ты, как всегда, прав, мой мальчик. У меня точно такое же чувство.
Пока они обменивались репликами, Сирил слушал разинув рот. Теперь он выбежал на авансцену. Даже с того места, где я сидел, было видно, что грубые слова нанесли фамильной гордости Бассингтон-Бассингтонов чувствительный удар. У него покраснели уши, потом нос, потом щеки, и через четверть минуты он стал похож на человека, уцелевшего после взрыва на фабрике томатной пасты.
– Что это значит, черт побери?
– А это что значит, черт побери? – закричал Блюменфилд. – Кто вам позволил орать на меня со сцены?
– Честно говоря, я подумываю, не спуститься ли в зал и не отшлепать ли мне этого маленького нахала!
– Что!
– Всерьез подумываю.
Блюменфилд начал раздуваться, словно кто-то накачивал его насосом, и стал еще больше похож на шар.
– Послушайте, мистер… не знаю, как вас там…
– Бассингтон-Бассингтон, а древний род Бассингтон-Бассингтонов… мы, Бассингтон-Бассингтоны, не привыкли, чтобы…
Блюменфилд в краткой, но доходчивой форме изложил ему все, что он думает о Бассингтон-Бассингтонах и об их привычках. Послушать их собралась вся труппа, актеры явно получали огромное удовольствие. Одни с любопытством выглядывали из-за кулис, другие высовывались из-за бутафорских деревьев.
– Ты должен стараться, если хочешь работать на моего папу, – произнес толстый отрок и укоризненно покачал головой.
– Какая неслыханная наглость! – закричал Сирил срывающимся голосом.
– Что такое? – рявкнул Блюменфилд. – Вы что, не понимаете, что он – мой сын?
– Прекрасно понимаю, – сказал Сирил. – И приношу вам обоим соболезнования.
– Вы уволены, – завопил Блюменфилд, раздуваясь еще больше прежнего. – Вон из моего театра!
На следующее утро, примерно в половине одиннадцатого, когда я уже успел прополоскать гортань чашкой доброго «Оолонга», в спальне бесшумно возник Дживс и сообщил, что в гостиной меня дожидается Сирил.
– Ну и как он на вид, Дживс?
– Я полагаю, мне не пристало критиковать внешность ваших друзей, сэр.
– Я не это имею в виду. Я хотел спросить, показался ли он вам раздраженным, обиженным и все такое.
– Я бы не сказал, сэр. Он выглядит вполне спокойным.
– Странно!
– Сэр?
– Ничего. Пригласите его сюда, пожалуйста.
По правде говоря, я ожидал, что вчерашний скандал не пройдет для него без следа, и готовился увидеть потухший взгляд, дрожащие пальцы и так далее. Но Сирил выглядел как обычно и, казалось, даже пребывал в прекрасном расположении духа.
– Вустер, старина, здравствуйте.
– Привет!
– Зашел с вами попрощаться.
– Попрощаться?
– Да. Через час уезжаю в Вашингтон. – Он присел на кровать. – Знаете что, дружище, – продолжал он. – Я вчера долго думал и решил, что поступлю
