понял Чеснок.
— Унылые декорации спектакля под названием «Я — Пиноккио Джеппетто». Причём декорации только первого акта, к тому же не лучшие декорации.
— Кажись, у тебя температура? — обеспокоенно произнёс Рокко. — Ветер вон какой ледяной.
— Гляди, как они ползают по могильникам своих домов, эти жалкие грязные существа. Рыдают, копошатся, словно черви, надеясь найти в углях то, что не сгорело, вернее, то, что не удалось сжечь мне. Эти люди даже и подумать не могут о том, что это не просто несчастье, а мой гнев, — всё это Буратино говорил с огнём в глазах и маской брезгливого высокомерия на лице. — Ты спрашиваешь, Рокко, не жалко ли мне их? Нет, Рокко, не жалко, как тебе не бывает жалко муравьёв, на которых ты наступаешь, даже не глядя, как тебе не жалко рыб, куриц и коров, которых ты ешь.
— Так то коровы.
— А чем эти лучше? Ничем, Рокко. Это те же самые коровы, только говорящие и строящие дома, которые мы с тобой можем сжечь, если захотим. Мы можем убивать этих людей, если нам этого захочется. Знаешь почему?
— Почему?
— Потому что мы маленькие, даже малюсенькие, но боги. Понимаешь?
— Тебе нужен аспирин, — рассеянно пробормотал Чеснок, — у тебя жар.
— Это тебе, болвану, нужен аспирин. А мне он сейчас не нужен, мой мозг чист и ясен, как никогда, и я чувствую в себе силу. Понимаешь, Чеснок, силу? Да-да, вот здесь, стоя на этом месте, я первый раз почувствовал свою силу.
— Страшно мне от тебя, корешок, — пробормотал Рокко.
— Мне самому страшно. Я даже не мог себе представить, что я так силён. А сила эта проистекает из потери цепей и рамок.
— Буратино, пойдём к врачу, — жалобно произнёс Чеснок. — Может, он тебе таблетку какую даст или укол?
— Рокко, дорогой мой, мораль — это цепь, которая сковывает нас по рукам и ногам. А жалость и сострадание — это рамки, в которых бушует наша сила. Нету морали — нет цепей, нету жалости — нету рамок. Значит, свободен, полная свобода духа и мысли. Некоторые задаются вопросом: тварь я или право имею? Такой вопрос может задать только тварь, не имеющая никаких прав. Понимаешь?
— Нет, может…
— Человек, который имеет право, не отягощён подобными вопросами, он говорит своим друзьям: идите и убивайте, идите и жгите, ни о чём не думайте, все грехи я беру на себя. Вот, к примеру, сжёг ты этот цыганский квартал?
— Да только девять домов и сгорели, — отвечал Рокко, чуть не плача.
— И чёрт с ними. Не кори себя и не мучай. Я, а не ты, сжёг эти дома и этих людей. И не секунды в этом не раскаиваюсь. Ведь я голова, а ты только руки.
Всё это Пиноккио говорил горячо и даже яростно, как будто в нём что-то кипело и клокотало. Рокко глядел на своего приятеля с ужасом, не узнавая его и не понимая, что он говорит. Чеснок был в растерянности, ничего подобного он никогда за своим дружком не замечал, ничего подобного не слышал. И тут вдруг Буратино заговорил абсолютно спокойно и сдержанно, так, как говорил обычно, как говорил всегда:
— Рокко, взгляни, а не Понто это там лазает среди погорельцев?
Чеснок вгляделся в фигуру в светлом костюме и шляпе и узнал в нём журналиста.
— Точно, журналюга.
— Пойдём-ка спросим, как у него дела со статьёй, — сказал Буратино и начал спускаться с холма.
Рокко облегчённо вздохнул, видя, что приятель вернулся в своё нормальное состояние, и стал спускаться вслед за ним.
А Понто тем временем отряхивал светлые свои брюки и бормотал:
— Ну, надо же! Совсем новые штаны, чёрт его дери, этот пожар, чтоб он сгорел.
— Да, штанам кранты, — прокомментировал этот момент Рокко Чеснок, подходя к журналисту.
— Нужно замочить в холодной воде, — посоветовал Буратино.
— Больно вы грамотный, — ответил Понто, — какая, к чёрту, холодная вода, когда это сажа.
— А ты ацетоном попробуй, — в свою очередь посоветовал Рокко.
— Тебя бы ацетоном попробовать, — хамски отвечал репортёр. — Какой, к дьяволу, ацетон, он же краску сожрёт, пятно будет. Советчики тоже мне, ни черта не смыслят, а туда же — советуют. Вы только ноги умеете ломать. Когда мне нужно будет ногу кому-нибудь сломать, я у вас совет обязательно спрошу.
— А чего такой злой? — примирительно спросил Чеснок? — Неужто из-за поганых пятисольдовых штанов расстроился?
— Сам ты пятисольдовый. Этот костюм стоит восемьдесят сольдо. А злой потому, что люди ни черта не смыслят, а советы свои дурацкие дают. Маме своей советы давай, — продолжал злиться журналист, отряхивая штаны.
— Ты маму не трожь, морда, а то…
— Рокко, Рокко, успокойся, — прервал его Пиноккио. — Хватит, мы же не ссориться пришли. Видишь, у человека неудачный день, с самого утра испачкал столь дорогостоящий костюм.
— А что же он такой дурак, одел костюм на пожар? Сам одел, а теперь людям из-за него нервы треплет.
— Да успокойся ты, наконец, что ты за человек такой, — урезонил приятеля Пиноккио и, видя, что тот отошёл в сторонку и стал с независимым видом ковырять недогоревший забор, наш герой обратился к Понто: — Синьор журналист, а как там наша статейка?
— Нормально, — буркнул репортёр.
— Что значит «нормально»?
— Готова уже.
— То есть полностью закончена?
— Полностью, хоть сейчас неси к Малавантози. Только он её нипочём не пропустит.
— Почему?
— Я в ней мало ругал Стакани. Вот почему. Если бы я написал, какой он болван на самом деле, редактор бы её пропустил. А так… — журналист покачал головой, — не пропустит.
— Ну да ладно, это уже не ваш вопрос. Это моя головная боль. А что вы собираетесь написать про пожар?
— Да как обычно, пожары у нас не редкость, можно под трафарет работать.
— Ну да, — согласился Буратино, — и всё-таки?
— Ну, напишу, что такого крупного пожара у нас не было с прошлого года, что осуществление пожарной охраны, возложенное на Стакани, не осуществляется, так как он этой охраной маркирует.
— Чего-чего делает? — не понял Буратино.
— Манкирует, — пояснил Понто.
— А, ну да, — сообразил Буратино, — манкирует. Вот как
