стремя, заглядывать в глаза и травить душу, и без того измученную ожиданием предстоящей разлуки. Фебр сделал все, чтобы ее — Лесану — не изводить. Как она могла отплатить ему за это бабской слабостью, как могла рвать сердце, бросаться следом и лепетать? Они уже сказали друг другу все, что могли. А что не сказали, теперь уже говорить бессмысленно.
И она остановилась. Медленно развернулась, побрела, куда смотрели глаза. А в груди пекло от боли. Вот и закончилось ее счастье. В одном лишь не могла себе отказать. Он не хотел, чтобы она провожала. Но ей это было нужно. Слишком внезапно случилась их разлука, не так она себе ее представляла. Поэтому Лесана бросилась бегом к Северной башне.
Когда она на подгибающихся ногах взлетела наверх, задыхаясь, цепляясь за щербатые стены, потная, дрожащая, то даже с этой высоты услышала, как заскрипели ворота. Девушка подскочила к окну и припала к холодному камню, жадно всматриваясь в спину того, кто оставлял ее навсегда.
Ей показалось, будто слишком уж прямо он держится в седле, слишком яростно стискивает в кулаке повод коня, но… Всадник был далеко и, скорее всего, дурехе просто мерещилось. Ратоборец правил к лесу и вдруг замер, натянул узду и обернулся.
Он словно знал, где искать ее взглядом. Тоненькая девушка в окне башни. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, он сдерживал гарцующего коня, она стояла, застыв, чувствуя, как сжимается горло и бешено грохочет сердце. А потом вершник стегнул нетерпеливого жеребца и тот, обрадованный, что человек, наконец-то, дал ему волю, ударил копытами схваченную утренним морозцем землю.
Фебр скрылся за деревьями, а Лесана сползла вдоль окна на пол и уткнулась лицом в колени. Больше всего на свете ей сейчас хотелось расплакаться. Но проклятые слезы, будто навсегда пересохли. И несчастная могла только глухо стонать, не в силах никак иначе выплеснуть тяжкую муку. Одиночество навалилось со всех сторон, холодным сквозняком пробежало по коже, забираясь под одежду, просачиваясь в сердце.
Наверное, следовало благодарить Хранителей за то, что подарили счастье, пусть короткое, но яркое, настоящее. Однако слова благодарности не шли на ум, а с губ рвался все тот же хриплый стон. Наконец, Лесана поднялась на ноги и направилась прочь. Отъезд Фебра мог означать только одно — ее крефф вот-вот вернется. Или уже вернулся. От этой мысли в душе шевельнулось вялое любопытство. Шевельнулось и погасло.
* * *
Слада вела за руки двоих молодших. Радош сладко сопел, устроенный в куске холстины, повязанной через плечо матери. Они снова были все вместе. И Дивен уже не выглядел умирающим.
Они миновали чащобу и теперь шли через молодой лес, протянувшийся вдоль вертлявой речки. На душе воцарилось спокойствие. Дети больше не казались прозрачными до синевы. Весна возвращала надежду. И странники тянулись, стараясь за ночь преодолеть как можно большее расстояние.
Теперь уже смутно помнилась суровая зима, сугробы по колено и то, как Слада и Дивен уходили от погони. Даже сама Цитадель и диковинная Охотница казались сном. Но до сих пор оставался в памяти второй день после побега, когда жена и муж остановились на ночлег. Дивен срубил в дикой чаще шалашик, в нем и схоронились. Женщина надеялась отдохнуть, но муж не сразу позволил ей прикорнуть и забыться сном. Схватил за плечи и встряхнул:
— Зачем ты ушла? Как ты смогла им попасться?
Она виновато опустила глаза и сказала:
— У меня рассудок мутился. Я… отправилась к людям.
Он застонал, с ужасом понимая, какую глупость она совершила.
— Я же кормил вас… — глухо сказал он.
— Ребенок… — жена кивнула на сладко сопящего Радоша. — Все не в жилу шло, а в него. Меня шатало. Я не могла вас задерживать. Там рядом оборотни были! — она говорила запальчиво, взахлеб. — Что если бы Охотники вышли на Стаю? Нашу Стаю? Ты без памяти лежал! Как бы мы отбились? Ты все отдал!
Дивен молчал. Она была права. Он и впрямь отдал все и, изнуренный долгим переходом, бессонными днями и ночами, сам свалился без памяти, а его крови, отданной Стае, оказалось слишком мало. Дети подросли, им требовалось все больше, что уж говорить о взрослых, на которых лежали тяготы пути…
— Слада… Ты должна была укусить меня, — сказал он. — Почему ты этого не сделала?
Она заплакала, прижимая к себе Радоша:
— Ты еле дышал! Если бы я тебя укусила, ты бы умер! И не говори обо мне, как о каком-то животном, как о скотине! Я никогда не смогу тебя укусить.
Мужчина разозлился.
— Слада, Каженник тебя раздери, иногда приходится делать то, что не хочется! А если бы ты не сбежала? Если бы тебе не помогли? Я — Осененный, но даже я не могу проникнуть в Цитадель и уж тем более выйти из нее! А если бы вы погибли, ты и он?!
Дивен кивнул на сына.
— Как бы я жил с этим? Об этом ты думала? Думала о том, что Сдевою пришлось, рискуя всеми нами, искать жертву? Он притащил в Стаю человека, чтобы поднять меня! Слада…
Она расплакалась горько, безутешно.
— Я не думала… — говорила она сквозь судорожные всхлипывания. — Понимаешь ты, я не могла думать! Помню, склонилась над тобой, а ты почти не дышал, помню, Ива из шалаша высунулась, что-то спросила, но у меня уже в голове шумело и сердце выпрыгивало. И эта ярость… Я боялась обезуметь! Что бы они стали делать, если бы мной овладело бешенство? Ты без памяти и… и я… почти тоже.
На несколько мгновений в шалашике воцарилась тишина. Мужчина и женщина молчали. Каждый понимаю правоту и… неправоту другого. Ребенок сонно заворочался, зачмокал. Слада торопливо освободила ворот рубахи, прикладывая малыша к груди.
— То, что ты рассказала, похоже на вымысел, — тихо сказал Дивен. — Вас отпустили, дали крови… Почему? Я не понимаю.
Слада торопливо вытирала заплаканное лицо ладонью:
— Охотница, которая меня вывела, сказала, что она — моя сестра.
Муж вскинулся, пристально глядя в глаза жены.
— Сестра?
— Дивен… — она поудобнее перехватила младенца и робко произнесла: — Я знаю… мы все были людьми. Раньше. Почему
