Угрозы Хрущева по поводу Берлина все еще имели серьезный смысл, когда 6 сентября 1961 года вышел отчет ЦРУ «Нынешнее состояние военных сил Советов и стран-сателлитов и их военные планы». Отчет за подписью директора Центральной разведки Чарльза П. Кэбелла гласил, что ни СС-6, ни СС-7 «этой осенью и зимой» не будут как следует разработаны. Это позволило Кэбеллу сделать вывод: «Теперь нам кажется, что наша нынешняя оценка количества действующих носителей МБР к середине 1961 года (50—100 штук), видимо, завышена» {97} .
Это мнение ЦРУ поддержали армия, флот и Бюро разведки и исследований Государственного департамента, и оно было отражено в новом отчете разведывательного ведомства — ОРВ 11-8/1-61, — который сокращал советские силы до примерно тридцати пяти ракет. 21 сентября 1961 года этот отчет был одобрен Советом разведки США и передан американскому президенту.
Кеннеди, знавший, что прежняя оценка авиацией советских ракетных сил резко противоречила мнению разведки, отмахнулся от требований военно-воздушных сил. Новые данные, полученные от Пеньковского, и спутниковые фотографии «Дискаверер» были важнее несостоятельных предположений военно-воздушных сил {98}. Переход от идеи американской слабости к идее американского превосходства нелегко было внедрить в сознание общественности. Официальное заявление о таком переходе последовало лишь после длительной бюрократической волокиты {99}.
Новая оценка, более низкая, положила, таким образом конец дебатам о так называемом разрыве между Соединенными Штатами и Советским Союзом. Этот разрыв был основным пунктом во время президентской кампании 1960 года. Кеннеди ошибался, заявив во время этой кампании, что Советский Союз опережает Соединенные Штаты по количеству МБР. Он полагался на оценку военно-воздушных сил и сенатора Стюарта Симингтона, бывшего секретаря военно-воздушных сил (1947—1949 годы), который сам рассчитывал стать кандидатом от демократов. Несмотря на возражения многих членов администрации Эйзенхауэра, в том числе вице-президента Ричарда Никсона, кандидата от республиканцев, Кеннеди продолжал заявлять, набирая таким образом голоса, что у Советов ракет больше, чем думают в Соединенных Штатах.
Непрекращающееся хвастовство Хрущева вкупе с нежеланием президента Эйзенхауэра обсуждать мощь американского ядерного оружия заставили думать, что Кеннеди использовал кампанию 1960 года, чтобы укрепить идею советского ядерного превосходства. Хрущев воспользовался успешным запуском спутника и другими запусками в космос — запуск проводился с тех же ракетных установок, которые были предназначены для советских ракет, — чтобы создать образ непобедимой страны. К февралю 1961 года, через месяц после того, как Кеннеди занял Овальный кабинет, секретарь по обороне Роберт Макнамара признал во время первой встречи с пресс-службой Пентагона, что, в сущности, разницы в количестве ракет нет, «а если и есть, то в нашу пользу». Макнамара думал, что его слова не записываются, как он потом оправдывался, но репортеры кинулись из его офиса объявлять новости. Когда Макнамара увидел заголовки утренних газет на следующий день, он отправился в Белый дом и попросил об отставке. Макнамара значительную часть первого месяца работы провел, изучая оценку военно-воздушных сил и фотографии советских ракет. Он заключил, что военно-воздушные силы не пытались его обмануть, а просто ошиблись. Кеннеди посоветовал ему не волноваться и оставить этот вопрос в покое {100}.
Однако вопрос остался открытым и приобрел особое значение летом, когда начал углубляться берлинский кризис. Пересмотренная оценка разведывательного ведомства наконец привела к консенсусу, но прошло достаточно времени, пока прекратились разговоры о разнице в количестве ракет и началось обсуждение советских угроз по поводу Берлина.
Без сомнения, все было брошено на то, чтобы догнать Соединенные Штаты по ядерному оружию, но на данный момент США были впереди по числу ракет, бомбардировщиков и подводных лодок. Решение дать Хрущеву понять, что Соединенные Штаты в курсе реального положения дел в советской ракетной программе, обдумывалось долго и тщательно. Роджер Хилсман, в то время возглавлявший Бюро разведки и исследований Государственного департамента, вспоминал в мемуарах «Управлять страной», опубликованных в 1967 году, что, если они расскажут обо всем русским, это, безусловно, заставит тех ускорить программу. «С другой стороны, некоторые ультиматумы Хрущева по Берлину показывали, что, если ему позволить и дальше думать, что мы еще верим в разницу в количестве ракет, он, вполне вероятно, подтолкнет весь мир к войне. Поэтому мы решили показать Советам, что теперь нам все известно», — писал Хилсман. По словам Хилсмана, Джилпатрика выбрали потому, «что ранг заместителя секретаря по обороне был достаточно высок, чтобы его речь могла убедить, но не настолько высок, чтобы его речь звучала как угроза, в то время как речь президента, государственного секретаря или секретаря по обороне могла быть воспринята как угроза» {101}.
После речи Джилпатрика последовали брифинги союзников, «в том числе и тех, у которых, как мы знали, действовали советские агенты, чтобы утвердить и подтвердить через каналы советской разведки то, что открыто было сказано в речи Джилпатрика», — писал Хилсман {102}.
«Для Советов это сообщение было ужасающим. Дело было не столько в том, что американцы обладали военным превосходством, это не явилось новостью. Их больше всего испугало, что американцы знали о своем превосходстве. Советы быстро осознали: для того, чтобы это узнать, американцы должны были воспользоваться утечкой разведывательной информации, каким-то образом выяснить, где расположены советские ракеты, и узнать их общее число... Вся система МБР внезапно оказалась устаревшей» {103}.
Хилсман преувеличивал. Наземная ракетная система Советов была далеко не устаревшей, но достаточно уязвимой. В критический момент между миром и войной за Берлин отчет Пеньковского, спутниковые фотографии и исследования англо-американской группы — все это слилось воедино и указало на уязвимость системы. Хрущев не хотел больше меряться силами в борьбе за Берлин.
Пеньковский вернулся в Москву в субботу, 14 октября, а в следующую пятницу, 20 октября, холодным, дождливым днем он снова сфотографировал необходимые секретные документы. Он готовился встретиться с Дженет Чисхолм в комиссионке на Арбате в час дня. Она пришла первой — после танцкласса для жен дипломатов в резиденции американского посла, недалеко от Арбата.
Когда дверь в теплый, душный магазин открылась, звякнул колокольчик. Витрины были заполнены старинными тарелками, хрусталем, столовой посудой, серебряными блюдами, часами, драгоценностями и вазами. На стенах висели пейзажи, портреты и фотографии в рамках — коллекция памяти, вырванной с корнем и выставленной на продажу. Большая часть товаров была не лучшего качества, но время от времени появлялись ценные дореволюционные вещи.
Встречаться в комиссионном было удобнее, чем в кулинарном отделе ресторана «Прага». Чисхолм сначала пришла туда, увидела, что купить практически нечего, и поняла, что, если Пеньковский опоздает, нечем будет оправдывать свое присутствие там. Комиссионный магазин был прекрасным прикрытием.
Пеньковский пришел вовремя и быстро обошел магазин, чтобы она его заметила. Когда он вышел, она последовала за ним по Арбату, не говоря ни слова. Серое, тяжелое небо и сырой, морозный воздух — осенний день, который действует москвичам на нервы. Они больше любят морозную сухую зиму, чем мокрую неустойчивую осень. У Дженет была продуктовая сумка, а на голове — советская меховая шапка, и нельзя было сказать, что это иностранка. Пеньковский прошелся по Арбату к Смоленской площади. Он повернул направо в переулок и вошел в последнюю дверь справа. Дом был старый, в конце переулка, на нем значился номер 7/4. Сначала шли два ряда дверей, затем — холл. Миссис Чисхолм увидела, как Пеньковский исчезает за дверью. Никто за ними не следил, она вошла вслед за ним. Они были одни. Он передал ей письмо. Они обменялись приветствиями и поинтересовались, как здоровье домашних. Пеньковский выразил сожаление, что ничего не получит в ответ от нее. Встреча продолжалась меньше минуты.
