нравится, и нам нравится то, что мы желаем, казалось аксиомой. На принятие того, что на самом-то деле это не так, ушло почти тридцать лет.
Первый шаг к этому пониманию был сделан незадолго до Рождества 1986 года, когда Кенту Берриджу, в ту пору молодому доценту в Университете Мичигана, позвонил Рой Уайз. В предыдущее десятилетие Уайз совершил научный прорыв, разобравшись в том, какую роль в системе вознаграждения играет дофамин, и проделав экспериментальную работу, благодаря которой дофамин оказался в новостях – его прозвали «молекулой удовольствия» [146]. Уайз хотел объединить с Берриджем усилия, поскольку тот был специалистом в толковании мимики у крыс. Пристально вглядываясь крысе в мордочку, Берридж был способен различить эмоции в диапазоне от удовольствия до отвращения. Странный это навык, однако Уайз замыслил эксперимент, связанный с удовольствием, а вокруг не слишком много кто умел распознавать по крысиной морде, получает ли этот грызун удовольствие, – да и не слишком много кто желал этим заниматься. А вот Берридж написал на эту тему справочное пособие – двадцатипятистраничный обзор, процитированный в научных журналах более пятисот раз [147].
Мозг крысы, пусть базово устроенный похоже на человеческий, гораздо проще; проще и крысиная психология. Для крысы любая клетка, где наливают подслащенную воду, – трехзвездочный мишленовский ресторан. Уайз рассудил, что, если дофамин действительно молекула удовольствия, то, помешав его действию, можно приравнять приятность подслащенной воды к таковой от, скажем, мокрых опилок. Он решил ввести крысам вещество, блокирующее этот нейромедиатор, и сравнить реакции крыс на лакомство до и после введения блокатора дофамина.
Уайз ожидал, что до введения блокатора крысы, высунув язычки, станут облизывать губы от удовольствия – такая у них привычка. После того, как ввели блокатор, реакция удовольствия должна сделаться слабее, рассудил Уайз. Но как определить это изменение количественно? Вот тут-то и понадобился навык Берриджа: частота облизывания губ – показатель удовольствия у крыс, его можно измерить специальным прибором под названием «облизометр». Берридж, восхищавшийся «красотой» работы Уайза, воодушевленно согласился объединить усилия со знаменитым ученым.
Эксперимент провалился. Мордочки у крыс выражали одну и ту же степень удовольствия и до, и после блокировки дофамина. Будь это голливудский фильм, в тот вечер Берридж приехал бы домой безутешный, уставился бы в камин и тут с ним бы случилось разом все объясняющее яркое прозрение. На самом же деле ученые к своему провалу отнеслись не чересчур серьезно. «Иногда ставишь эксперимент, а он попросту не получается», – сказал Берридж. Пробуешь заново. Берридж и попробовал. Но в реакциях крыс по-прежнему не было никакой разницы.
Уайзу в конце концов стало неинтересно. А вот Берридж, молодой и, возможно, более открытый к новым идеям, попробовал еще раз, но применил мощный нейтротоксин, реагирующий с дофамином и «полностью вычищающий его». Крысы продолжили высовывать язычки и облизываться как ни в чем не бывало. Однако Берридж приметил кое-что странное. Пусть крысы, у которых был полностью заблокирован дофамин, все еще получали удовольствие от сахарного лакомства, никаких действий, чтобы попить его, они самостоятельно не предпринимали. Более того, если не кормить их насильно, крысы с блокированным дофамином голодали до смерти. Их удовольствие от сахарной воды никуда не делось – в отличие от мотивации ее пить.
Эксперименты Берриджа, казалось, противоречили общепринятому воззрению, что мы движимы удовольствием. Вдобавок они вроде бы противоречили здравому смыслу. Как такое может быть, что вот есть пища, приносящая животному удовольствие, и при этом животное к этой пище не стремится?
Берридж рассудил, что в нашей системе вознаграждения есть разница между тем, что нравится, и мотивированным стремлением к чему бы то ни было – то есть тем, что «хочется». Мы склонны хотеть того, что нам приятно, однако, задался Берридж вопросом, содержится ли в этой связи логическая необходимость? Можно ли получать удовольствие от чего-либо, но не иметь никакой мотивации это добывать?
Возьмем, к примеру, программирование робота. В мозге у робота степень удовольствия, «ощущаемого» в той или иной ситуации, можно обозначить числом в некотором регистре. Программой можно описать рецепт того, что доставляет роботу удовольствие, и количественно определить, сколько удовольствия приносит тот или иной его вид – и как долго. Степень удовольствия у робота – число в определенном регистре удовольствия – будет зависеть от времени, в зависимости от полученного роботом опыта.
Допустим, робот прогуливается по улице и случайно улавливает то, что его программа определяет как удовольствие – смутный аромат цветущей где-то розы. Если двинуться туда, где роза находится, запах сделается сильнее и удовольствие усилится, но чтобы предпринять это новое действие, нужно решение или команда. И поэтому робот не изменит своего текущего маршрута, чтобы приблизиться к розе, если в его программе не прошита инструкция «предпринимать действия для повышения уровня удовольствия». Это потребует двух систем: одна должна определять, что есть «удовольствие», а вторая – контролировать «хотение», это условия, в которых будет спровоцирована деятельность, направленная на добычу того, что повышает уровень удовольствия.
Вот к какому пониманию привели Берриджа его эксперименты с крысами: «нравится» – то есть удовольствие – и «хочется»/«желается» – то есть мотивация – производятся двумя разными, но взаимосвязанными подсистемами нашей системы вознаграждения [148]. Берридж рассудил, что люди устроены так же. В нашей системе вознаграждения есть «регистр удовольствия» – наша цепь «приятий», однако нам необходимо располагать программой, которая заставляет нас стремиться к тому, что нам нравится. И поэтому в нашей системе вознаграждения есть цепь «хотений» – она определяет, достаточно ли у нас мотивации, чтобы достигать того или иного удовольствия.
В мозге человека выделили по меньшей мере сотню нейромедиаторов. Каждый нейрон, как правило, подает сигналы каким-то одним нейромедиатором. Если система хотений работает на дофамине, а система всего того, что нам нравится, – нет, рассуждал Берридж, это могло бы объяснить результаты эксперимента: блокируя дофамин, он отключал у крыс систему желаний, но не систему переживания приятности. Если это так, дофамин не «молекула удовольствия», а «молекула желания».
Берридж искал подтверждений своей гипотезе. Существа, которым нравятся их трапезы с подслащенной водой, но они их не хотят, у него получились. Получатся ли у него крысы, которые хотят свое лакомство, но оно им не нравится? Да: простимулировав крысе цепь желаний очень слабым электрическим разрядом, он вынудил их лакать раствор хинина, который, судя по мимике, крысам, когда они его пили, показался отвратительным [149].
Это стало серьезным доводом в пользу того, что хотение и удовольствие – процессы независимые, однако Берридж пошел еще дальше. Он обнаружил, что подсистема восприятия того, что доставляет удовольствие, применяет как нейромедиаторы опиоиды и эндоканнабиноиды – естественные аналоги героина и марихуаны. Вот почему прием этих
