а вот напугать, допустим, труднее. Кто-то обижается или переживает стыд в гораздо более жестких обстоятельствах, напугать же такого человека можно запросто. Кто-то оскорбится, если ему или ей сказать, что у них усталый вид или ужасный наряд; другие в ответ лишь пожмут плечами. У каждого из нас свой порог той или иной эмоции.
Развитие эмоциональной реакции во времени называется латентностью до пика. Кто-то впадает в тревогу быстро, а у кого-то она нарастает медленно. Величина эмоциональной реакции тоже бывает разной. Один человек, если его подрезали на трассе или влезли перед ним без очереди в продуктовом магазине, слегка рассердится, а другой впадет в бешенство. И наконец, параметр «восстановление» показывает, как скоро тот или иной человек возвращается к своему основному состоянию. Есть люди, легко отпускающие те или иные эмоции, а есть такие, кто за них держится. Термин «восстановление» может сбивать с толку, если применять его к положительным эмоциям: вроде бы странно это – именовать «временем восстановления» период, за который рассеивается у нас, например, приятное чувство, возникшее от чьего-то комплимента, но вот так это называют психологи.
Все вместе ваши склонности к реакции по каждой эмоции составляют эмоциональный «отпечаток пальца». Это ваш эмоциональный профиль. Как этот профиль складывается, как его осознать и как, если нужно, менять?
Врожденное в противовес взращенному
Еще студентом колледжа я привел домой свою тогдашнюю девушку – познакомить ее с родителями. Она спросила у моей матери, каким я был в детстве. Наверняка же я был симпатягой, да? На что мама с ее густым польским акцентом ответила так: «Симпатягой? Ага, но ой-вэй – вам кажется, будто Ленни сейчас вляпывается в неприятности? Видали б вы его тогда! Хороший был мальчик, поймите меня правильно. Однако в три годика он попытался бриться отцовской бритвой. Все лицо себе располосовал – и это еще цветочки. Сколько ж раз мы возили его в травмпункт! А сколько раз забирали из кабинета директора в школе! Он не меняется нисколечко. Хорошо, что вы его терпите! Много есть девушек, какие не стали б. Я уж думала, он себе никогда девушку не найдет!» На этом я поспешил вывести подругу прочь из нашего дома и заняться чем-нибудь поприятнее – да хоть снег лопатой разгрести.
Мама считала, что она с самого начала знала, какими мы вырастем. Мой старший брат был с ранних лет застенчивым и тревожным, говорила мама. Младший брат всегда был приветливым и болтливым. А я уродился любопытным – но не по-хорошему любопытным, а опасно: за такое любопытство на базаре нос отрывают. И действительно: старший брат вырос одиночкой, а младший стал врачом, которому постоянно доставалось от начальства за то, что он тратит на пациентов слишком много времени. Подозреваю, я под мамину теорию тоже подпадаю: тот самый малыш, который экспериментировал с бритвами, вырос и стал ученым.
Как и считала, судя по всему, моя мама, есть, несомненно, в эмоциональном профиле человека некие врожденные аспекты. Младенцы уже в два-три месяца улыбаются и смеются, выказывают досаду и гнев, и реактивность у разных младенцев в каждом подобном проявлении своя [194]. Однако столь же несомненно, что и наш опыт, пока мы взрослеем, вносит свой вклад в наш развивающийся эмоциональный профиль.
В случае с Джимом его подверженность стыду – результат постоянной критики, которую обрушивала на него мать. Когда он еще младенцем чересчур крепко брал материн сосок, она взвизгивала, бросала его обратно в колыбель и сердито выходила вон. Перемотка вперед: Джим выбирает себе смокинг для выпускного вечера. Мать находит тот, который нравится ей, показывает Джиму. Джим не падает в обморок от восторга, мать разворачивается, уходит к машине и уезжает, бросив Джима одного. В годы между этими двумя случаями произошло бесчисленное множество других подобных, и все они говорили Джиму об одном и том же: ты ужасен.
– Джим уже взрослый, – говорит Коэн, – но остается заложником своего детства. Это экстремальный случай – когда человека постоянно вот так стыдят, однако нет ничего необычного в том, что человек склонен к стыду, если в детстве происходило что-то вот такое. То же касается и других эмоций. Наш эмоциональный профиль – результат взаимодействия нашего детского опыта и генетического устройства.
О том, какой фактор главенствует, психологи во мнениях не сходятся, однако все согласны с тем, что и врожденное, и взращенное важны для нашего эмоционального развития. Сейчас, благодаря развитию нейробиологии, понимания того, как это взаимодействие устроено, у нас больше, чем когда-либо, и это позволяет нам соотнести наши эмоциональные характеристики с процессами и системами в мозге.
Одно из первых исследований взаимосвязи врожденного и взращенного – и, вероятно, самое поучительное – состоялось в 1990-е, и выполнил его Майкл Мини, ученый из Университета Макгилла в Монреале. Первопроходец в области эпигенетики, Мини открыл механизм, посредством которого воспитание способно подействовать аналогично тому, как методами генетики действует природа [195].
Ключевой факт эпигенетики состоит в следующем: хотя генетические черты того или иного организма кодирует ДНК, чтобы эти черты проявились, соответствующий участок ДНК необходимо активировать. Ранее ученые считали, что это происходит автоматически, но мы теперь знаем, что целые сегменты ДНК можно включать и выключать, и зачастую это происходит в зависимости от нашего окружения или того, что мы переживаем. Гены-то наши при нас на всю жизнь, а вот на воздействие этих генов мы не обречены. Его зачастую можно изменить. Эпигенетика изучает процессы, посредством которых окружающая среда и наши переживания способны влиять на действие нашей ДНК.
Мини взялся за свои исследования благодаря случайной встрече с другим ученым из Макгилла – Моше Зифом, они познакомились на одном международном научном съезде в Мадриде. Зиф был специалистом в вопросах того, как химические изменения в ДНК влияют на активность генов. Пусть они и работали в одном и том же университете, Мини и Зиф знакомы не были, а потому отправились в бар выпить пива. «Нешуточно выпить», – уточнил Зиф [196].
Прихлебывая пиво, Мини рассказал Зифу о своих экспериментах на крысах: эти эксперименты показали, что крысы, которых растили невнимательные матери, обычно вели себя беспокойнее крыс, которых вскормили матери более заботливые. Рассказал он и о том, как деятельность генов, связанных со стрессом, меняется у тех крыс, которым досталось мало заботы. И вот тут-то в голове у Зифа вспыхнула лампочка: а может ли разница в тревожности между крысами, выращенными в недостатке заботы, и крысами, о которых заботились хорошо, быть связана с эпигенетикой? Эта мысль противоречила общепринятым представлениям и об эпигенетике, и о нейробиологии. Вместе с тем исследователи, изучавшие эпигенетику, считали, что этот процесс
