Михаил Грушевский - Звезды. Неизвестные истории про известных людей

2

Война в моей памяти ассоциируется со страшной голодухой. У нас там была больница и морг. Рядом с моргом рос боярышник, на нем были дивные плоды. Такие вкусные, красные! Мы ели липовые зернышки, мы собирали заячью капусту и ели ее ранним летом. Почему мне близок и дорог лес? Потому что мы питались в лесу. Максимум, что я мог себе позволить: мы покупали килограмм сахара по карточкам и отламывали щипчиками большие ломкие куски. Языком полижешь и пьешь чай. Одного куска нам с мамой хватало на неделю. Борщ делали, щи зеленые, и там было немножко мяса с косточкой. После картошки оставались очистки. Мама их перемалывала, добавляла немного муки и пекла оладьи из очисток.

После войны у нас появилась «Черная кошка» – банда, которая приходила грабить. Как страшный сон… Мама возвращалась с работы поздно. Она мыла полы до часа ночи. Мы жили с соседями, была маленькая комнатка в коммунальной квартире. Мне было семь лет. И вдруг – стук в окно. Я выглянул – в темноте стоит куча людей, черные контуры бьют в окна. А мы жили на первом этаже. Я говорю: «Мама, мама, закрывай дверь!» А у нас дверь всегда была открыта, на одном крючке все это держалось. Мама бросилась, крючок закрыла, в это время начинают колотить в дверь. Я думаю: «Боже, сейчас они придут». У нас была банка брусники – подарок к Новому году, мама замочила. Мне ничего не было жалко, только бруснику. Только бы они не вошли, не утащили бы банку с брусникой. Это было самое дорогое в доме.

У нас была маленькая комнатка: диван, кровать, сундук, комод и стол. Мы с мамой спали вместе, потому что было очень холодно. Мама проутюживала простынку утюгом, я бросался туда, закрывался одеялом, а она ложилась рядом. Мы дрожали и засыпали.

Так складывалось, что мамы постоянно не было дома. И меня брали к себе люди из разных подъездов, потому что я был как солнечный зайчик – очень улыбчивый, веселый. Люди брали меня к себе домой покормить, попить чайку. Был огромный дом – 108 квартир.

Мой родной брат в четырнадцать лет попал в детскую колонию, потому что утащил у кого-то велосипед и продал его. Брата я помню плохо. Во время войны мы играли в фашистов, и он меня все время привязывал голым к железной кровати и уходил. А я мучался – пытка такая. У нас с ним не сложились отношения, он издевался надо мной, как только мог.

Школа наша была семилеткой. Педагог, которая вела наши занятия, была жутко строгой, била нас линейкой, ужасно относилась к детям. Мы ее звали Гапеша – злая щука. О школе у меня очень неприятные воспоминания. Я там однажды шею парню сломал. Я был маленький, хрупкий мальчик. Занимался акробатикой, и педагог поднимал меня на руках, перебрасывал, я стоял у него на руках. И вот я прихожу, такой шибздик, хвастаюсь: «Я стоял на руках, давай покажу!» Высокий парень согласился: «Давай попробуем!» Я попробовал, вывернуть его не смог, он шмякнулся об пол, у него переломы были. После этого случая я перестал заниматься акробатикой и ушел в фигурное катание. Я представлял себе потрясающие картины. Один на катке, падает снежок, а я летаю, делаю ласточку и кружусь. Жопой ударился – раз, жопой – два, жопой – три. Все провалилось к чертовой матери.

Первая любовь. Все очень романтично, очень светло. С моим другом, Валерой Андриановым, который сейчас директор электростанции в Комсомольске, мы влюбились в одну девочку. Ее звали Альбина – такая пухленькая, сытненькая, вкусненькая. И грудки маленькие и попочка крутая – классная девчонка была. Косы, веснушки на лице, губки розовые, глаза голубые. Помню, как я ее на первый танец приглашал – дрожали руки, подгибались коленки. Она пошла танцевать с Валеркой, я ее жутко ревновал! Мы переругались, а она ушла к третьему. И вся любовь наша на этом закончилась. После этого я перестал влюбляться. Позже решил, что буду принадлежать всем, никому в отдельности.

Для меня Иваново – это город ситца. Как ни странно – не невест. Когда мы были маленькие, сидели с друзьями около дома на лавочке, вместе со старушками и вышивали подушечки крестиком, гладью. Мама говорит: «Что ты там бездельничаешь, бегаешь по двору, давай работай – учись вышивать!» Купили мне нитки, канву, и я сидел, вышивал. А чтобы сделать интересные рисунки, мы воровали по ночам цветочки с клумбы в городском парке, и утром я их пытался нарисовать. Вот с этого началось мое познание природы и ремесла.

1952 год – я поступил в Химико-технологический техникум. Я там устраивал концерты, пел песни на иностранном языке. В то время это было очень модно. «Лолита», аргентинские песни. Я открывал все вечера, безумно любил танцевать, выходил первый, по залу кружился. У меня была очень красивая жизнь, если вспомнить. При всей нищете я всегда старался придумать что-то невероятное, чтобы всем было безумно интересно. Например, мы с моим другом однажды нарядились в платья. Я – в мамино, он – тоже, и вместе на каблуках пошли по проспекту Ленина вечером на бал. У нас в техникуме был костюмированный бал. Это было смешно. У меня был хороший голос, я собирался в оперетту. Хотел быть опереточным артистом. Потому что в Иваново была дивная оперетта.

Мне хотелось и петь, и танцевать, и декламировать. Во 2-м классе я пошел во Дворец пионеров. Ездил на концерты по колхозам в грузовике с профессиональными актерами и был украшением этой компании – молодой вихрастый мальчишка, татаро-монгольская рожа, вся в лишаях. В общем – привет полный, но я был радостный, счастливый ужасно.

В 14 лет, поступив в техникум, я уже был артистом, меня пригласили в Большой театр на роль Сережи Каренина в «Анне Карениной». Я загримировался, мне нужно было ждать, когда Анна выходит и кричит: «Сережа, Сережа!» В пьесе мальчик Сережа в это время спит, а я по-настоящему уснул за кулисами в ожидании своего выхода. Меня вытащили, успели бросить в эту кровать, и она как закричит: «Сережа, Сережа!» Я басом: «Мама, мама, я знал, что ты придешь!» А она в ужасе: «Ты успокойся, успокойся, ты же маленький!..» Я даже Диму Ульянова играл в спектакле «Семья». Там я пел песню: «Петушок, петушок, золотой гребешок…» Классные воспоминания! Нет, я был артистом.

Мой дед был бригадный артиллерийский генерал. В 1937 году его расстреляли, как и многих военачальников перед войной. Отец был сыном репрессированного военного. Мой отец – тоже военный, поэтому я мог родиться где угодно. Я мог родиться и в Одессе, и в Первомайске, и еще не знаю где. Но волею судьбы родился в Николаеве. Мой город детства – Николаев, потом Первомайск, потом Вознесенск, Москва и Байконур.

Первые воспоминания детства связаны с моим отцом, он водил меня с собой на службу. Помню казармы, солдат того времени, кино, которое показывали солдатам каждый вечер. Помню молодых офицеров с блестящими желтыми погонами. И я ошивался среди них. Отец, видимо, готовил меня к военной службе. Потому что у нас все в седьмом поколении военные – и дед, и прадед. Перед тем как идти в армию, я спросил отца: «Ну что, пап, мне в армии оставаться, продолжать?» Он говорит: «Нет. Если бы это была армия, которую я знаю, я бы сказал: иди в армию. Теперь это уже не та армия». Что он имел в виду – не знаю, наверное, он понимал, куда идет армия и что с нею будет. Поэтому я пошел по кривой дорожке совсем не в армию.

Мой папа – это второй муж мамы. А первый муж погиб в первый день войны. Он был артиллеристом. Мой сводный брат – от него. Мать вышла замуж за моего отца уже после войны, в 1949 году. Она была необыкновенно красивая, за ней ухаживали несколько офицеров, среди них был даже один Герой Советского Союза. И когда они с отцом ругались, она говорила: «Какая я дура, мне надо было выходить замуж за Героя Советского Союза. А я вышла за тебя».

Мой родной дом сейчас почти разрушен, а вообще это был нормальный дом, саманный, как говорили, то есть сделанный из ракушечника. Летом в нем всегда было прохладно, а зимой – тепло. У нас был замечательный двор, в котором стояла квадратная клепаная бочка с дыркой посередине наверху. Это был наш танк. Мы с ребятами играли в войну, и в этом танке совершили много подвигов. Двор был большой. В нем стояло две кровати. И все лето я и мой брат спали на улице, на воздухе. А еще в нашем дворе жили две старенькие библиотекарши. Им тогда было уже лет по шестьдесят. Меня к ним тянуло. Они между собой говорили по-французски. Мне было страшно интересно. У них было огромное количество книг, и они мне в пять лет давали читать не какие-то сказки про Буратино. Я читал Вальтера Скотта. А в семь лет – Джека Лондона. В девять – знал Ремарка наизусть. Очень рано ко мне пришло понимание того, что такое благородство, что такое мужское достоинство, цель в жизни, упорство.