Через три года – опять траур, потому что умер мой брат-шахтер, ему было 17 лет. Я бы переименовала город моего детства в город грусти.
Французская школа под крылом католического костела. У нас отдельно были девичья и мальчишеская школа. Учительницы были не замужем, если они выходили замуж, то уже не имели права преподавать. И они нас жестко воспитывали. Нельзя было сказать ничего лишнего, мы получали за это линейкой, на уроке плохо ответила – попадаешь в угол, где надо было стоять на горохе.
Но нет худа без добра. Горох – чтобы больно было, чтоб запомнили. Этот метод воспитания кажется жестоким. Но он воспитал во мне чувство собственного достоинства. Если я не хочу, чтобы меня били линейкой, я не буду больше говорить на уроке. Если я не хочу больше стоять в углу на коленях, я буду внимательно слушать урок, чтобы хорошо ответить. Когда мне было шесть лет, я терялась и плакала, а уже в семь-восемь лет стала отличницей.
В 1945 году кончилась война. Мы, радостные, выбежали из бомбоубежища. Учительница сказала, что мы можем петь на улице. Запрещенная «Марсельеза». Это было мое первое исполнение, мы кричали во всю мощь своих легких, а нам было всего лишь восемь лет…
Мы ходили в костел по воскресеньям, несмотря на бомбежки. Там под звук органа пел церковный хор и все прихожане. Я им пыталась вторить своим детским голосочком. А дома мама брала мандолину и тихонечко пела грустные песни. Это запало мне в душу, и я поняла, что без пения нельзя.
Кончилась война, уже радость, нечего бояться. Но мама была вынуждена выйти замуж за шахтера второй раз, потому что мы жили в казенных домах на две семьи – это была собственность хозяина шахты. Мой отчим тоже был поляк, он был коммунист. И он сказал: «Едем в Польшу, я устал работать на капиталистов». 1946 год, мы оказываемся в Судетах, в маленьком шахтерском городке Божья Гора, по-немецки Вальденгура, – это были немецкие земли, после войны присоединенные к Польше.
Веселья не было, но и бомбежек тоже не было. Работало антинародное движение, люди, которые были против народной власти. Они по ночам выходили из леса, это были банды УПА. Продолжались перестрелки и взрывы. А днем было спокойно, днем уже никто не бомбил. И я снова пошла в школу, но поскольку я училась до этого во французской школе на французском языке, то в Польше я опять стала отстающей. Я очень плохо говорила по-польски, в пределах: «Мама, дай кушать», «Спасибо». Я пошла в школу, завела друзей-немцев. Там было много немецких детишек, потому что это были немецкие земли. В девятилетнем возрасте я научилась говорить по-немецки. А в школе надо было говорить по-польски, хотя мой первый язык был все-таки французский.
Итак, Польша, 1946 год, маленький город Божья Гора, 600 метров над уровнем моря, замечательный климат. Я была довольно болезненной. Мама боялась, что я заболею туберкулезом. Брат умер от чахотки в 17 лет, и меня начали лечить. Отчим завел кур, это была большая радость. Каждое утро я получала взбитое яичко – гоголь-моголь, получала стакан теплого молока с маслом, чтобы смазывать горло и не кашлять. Всего этого я не видела во Франции, там был голод, были только супчики, которые варганила мама.
Любовь… Тогда я разве знала, что это называется любовью? Увлечение. Это уже было в средней школе, в педагогическом лицее. Это было в Польше. Как я позже узнала, в меня был влюблен мальчик по фамилии Брода. Эугениуш Брода. Мальчик был красивый. Я не знала, что он за мной ухаживает: он мне подставлял ножки, вредничал, чтобы обратить на себя внимание. А много лет спустя, когда я стала артисткой, в 1964 году, в городе Вроцлаве на сцену выходит молодой человек, дарит мне зайчика и говорит: «Я тот самый Брода, который тебе подставлял ножки. Я уже взрослый, ты взрослая, как жаль, что наше детство закончилось».
Французское детство было черное и грустное. Польское детство – это уже солнце, достаток в доме, это мама, которая стала улыбаться, это солнышко, которое сияло в Судетах каждый день. Это санки, нарты, лыжи, коньки, я стала спортсменкой, стала нормально развиваться. В школу я шла на коньках, тащила за собой санки. Вообще в школу мы ходили с большим удовольствием, у меня завелись подружки. А в третьем классе я подружилась с Ханкой Замужневич, Ханей. Мы с ней вместе сидели до двенадцатого класса, потом вместе поступили в педагогический лицей, она хотела стать учительницей, я тоже, но судьба далеко меня унесла.
Из социалистической Польши отправляли учиться в Советский Союз. Потому что здесь были самые лучшие учебные заведения. А с Францией Польша не очень дружила. И потом, учеба у капиталистов стоила гораздо дороже, чем в Советском Союзе. Так Советский Союз стал новой страницей в моей жизни.
Это было тяжко, хуже, чем ностальгия. Для меня дом – это мама. Она всегда была со мной, и в трудном французском детстве, и в польском. Мама вышла замуж второй раз, родила своему мужу сына, и я уже была анклавом, государством в государстве, я была не нужна. Но я жила с мамой, и ей было трудно все это совмещать. Я была не нужна в этой семье, я мешала маме, она должна была полностью отдаться маленькому сыну, он младше меня на девять лет. И я молила Господа Бога: как бы убежать из дома, как бы уехать. Моя молитва была услышана, мне позволили поехать учиться в Советский Союз. И оказавшись здесь, не зная русского языка (в начальной школе провинциального городка его очень плохо преподавали), вдали от мамы, в общежитии, где в комнате восемь коек, я плакала по ночам. Я купила картину Васнецова «Аленушка», повесила над кроватью. Я на нее глядела и думала: она такая же одинокая, как и я. Потом я узнала, что есть хор польских студентов, побежала и записалась в него. Я начала петь, а польских песен я знала тьму, и сразу почувствовала, что я не последний человек на этой земле. А через полтора года я вышла замуж.
Семья формируется в зависимости от того, где она находится. Моя семья формировалась в трудных условиях, в атмосфере войны. Меня закалили трудности до такой степени, что мне было ничто не страшно, и по сей день я знаю, что в любой момент выйду из положения, в жизни нет безвыходных ситуаций. Я всегда поднимаю глаза и говорю: «Боженька, помоги, все будет хорошо!» Я знаю, что и моей маме было трудно, и всем людям, которые узнали вкус войны. И я знаю: трудное детство – это не самое страшное.
Мой знаменитый акцент – это помесь. Мне надо было во что бы то ни стало хорошо учиться в польской школе. Я приложила к этому все усилия, а французский забыла. Когда много десятилетий спустя я вернулась в свой Нуаэль-су-Ланс, будучи приглашенной в парижскую «Олимпию», я вообще не знала французского языка, но за две недели воскресила его в памяти.
Когда я снова оказалась в городе детства, то почувствовала, что там все чужое. Как будто это было не со мной. Мне показалось, что «сосны до неба», «до солнца дома» – этого ничего не было. Только шахтерские домишки – маленькие, двухэтажные, запыленные, и школа. Мне раньше казалось, что это огромное здание, а это одноэтажный дом с маленькими классами. Естественно, я сходила на кладбище, где похоронены мои папа и брат. Человек жив, пока жива его память. Мое детство научило меня ничего не забывать. Вплоть до последней крошки хлеба, которая иногда была для меня слаще любого пирожного, вплоть до последней крошки, которой я ждала из руки мамы.
...
Анатолий Юрьевич Равикович родился 24 декабря 1936 года в Ленинграде. Окончил Ленинградский государственный институт театра музыки и кино, работал в драматическом театре Комсомольска-на-Амуре, Сталинградском театре. Затем – Ленинградский театр имени Ленсовета, Академический театр Комедии имени Акимова. В настоящее время постоянно выступает в антрепризе. Первая крупная роль в кино – Лев Хоботов в комедии Михаила Козакова «Покровские ворота» – сделала артиста знаменитым. Народный артист РСФСР.
Первые детские впечатления? Мне было три года, мама занавешивала окна тканями, потому что началась финская война. Это было странно, оттого и запомнилось.
Я жил в Коломне – это район Питера, совсем недалеко от центра. У нас была небольшая коммунальная квартира. Жили все недружно. Когда начинается ностальгия по поводу коммунальных квартир и «Покровских ворот» («Ай, как хорошо было!»), мне не очень в это верится – не было в коммунальных квартирах ничего хорошего. Были только вечные склоки из-за того, кто убирает общественные места. «Вы извините, после вас в туалет не зайти, везде написано!» – говорили все друг другу. Висят четыре электрических счетчика, в сортире четыре лампочки, и не дай бог зажечь не свою лампочку – будет большой скандал. Начинали считать: «У вас семья сколько моется? У вас трое детей да муж, – говорили моей маме, – он любит подолгу сидеть. А нас двое только, а деньги те же платить?» – «Зато ваш муж, – отвечала мама, – как пустит воду, так не закрывает и сидит там с книжкой».
