Ей хотелось взять его за руку. Хотелось на него накричать. Хотелось уговорить его пойти с ней, оставить Волдеморта и спасти Гарри, а иначе она совсем свихнется, потому что он должен был лежать у нее на руках, ее мальчик, ее малыш — но его не было, не было! Явился этот ненормальный и убил ее мужа, а потом был зеленый свет, а потом она очнулась тут...
— Я вовсе не пытаюсь умереть, — сказала она непонятно откуда взявшимся голосом — таким твердым и рассудительным, но чувствовала себя при этом сумасшедшей, такой же безумной, каким показался ей Северус — уже дважды за этот вечер... Кого он потерял?
— Хорошо, — он тяжело дышал. — Не наебнись с этой пиздоблядской лестницы — и будем считать это неебически хорошим началом.
— Я постараюсь. Вот, смотри, — она обошла заледеневший участок и принялась спускаться по ступенькам. — Смотри и убедись, что мне не грозит кончина.
Лили не хотела, чтобы ее слова прозвучали всерьез — но, когда она спустилась на дорогу и повернулась попрощаться с Северусом, тот стоял на верхней ступеньке лестницы, залитый холодным, зеленовато-белым светом уличного фонаря, превращавшим его лицо в череду ярких выступов и черных впадин, и был серьезен, как сама смерть.
— Пока я жив, ты не умрешь.
Лили моргнула — он тут же отступил в темноту, словно втянулся в тени за границей освещенного круга.
— Иди домой, — сказал он резко. Она явственно представила, как он поплотнее запахивается в куртку, прячась в нее, словно черепаха в панцирь. — Пока совсем не околела. Погодой я не командую.
— Хорошо, — произнесла Лили медленно.
Она шла вниз по улице, по направлению к дому, с необычайной ясностью воспринимая и каждый свой шаг по тротуару, и каждый свой вдох и выдох, и каждый шорох в шелестящих на ветру кустах. Дойдя до дорожки, ведущей от изгороди к коттеджу, она остановилась и снова обернулась — и, разумеется, Северус все еще наблюдал за ней, возвышаясь над верхней ступенькой приснопамятной лестницы.
Приблизившись к дому с боковой стороны, Лили схватилась за плющ и полезла к окну своей комнаты.
* * *
Лили давно уже скрылась за живой изгородью коттеджа, но Северус еще долго стоял, не сводя глаз с того места, где видел ее в последний раз. Отчасти он стоял там потому, что Лили попрощалась с ним, как будто все было в порядке — не так, как если бы собиралась порвать отношения навеки или раствориться в неведомых далях, куда ему заказан путь; нет, это выглядело так, как если бы они провели вместе вечер, занимаясь чем-то рутинным и обыденным, а потом ей настала пора возвращаться домой. Дьявольщина — сколько же раз он стоял на этих ступеньках и смотрел, как она идет к своему дому и, обернувшись на повороте (точь-в-точь как сегодня), машет ему рукой (чего она сегодня не сделала)? Неисчислимое множество; он не мог вспомнить каждый день в отдельности, но знал, что их бесценные мириады бережно хранятся где-то в недрах его памяти.
Он не провожал ее до дома, поскольку знал, что не нравится ее родителям. Вряд ли они одобрили бы, если б узнали, что их дочь бегала с ним по городу после... кстати, а который сейчас час? Вот говно...
Ему захотелось проверить часы на запястье, потому что мать всегда возмущалась, когда он опаздывал домой — и этот порыв заставил его осознать, насколько все вокруг казалось настоящим. Дело было не только в том, что у него замерзли нос и кончики пальцев; не только в том, что он все еще был голоден, брюки из синтетики натирали внутреннюю часть бедер, а на носу у Лили были те самые веснушки — нет, точность была и в психологических аспектах. В частности, ему не составило труда вспомнить, как в четырнадцать лет мать его предупредила, что если он опоздает к отбою, то может оставаться нахрен на улице и ночевать во дворе.
Итак, детали складывались в реалистичную и целостную картину, однако сами события прошлого изменились. В частности, он не помнил, чтобы возвращался домой на каникулы — ни на эти, ни на какие-либо другие. И совершенно точно не встречался с Лили, ни в закусочной, ни на необитаемом острове. После Того Дня они вообще больше не разговаривали.
И уж само собой разумеется, они никогда не сидели за пластиковым столиком, швыряясь через него обвинениями. Он никогда не отправлял на больничную койку несостоявшегося насильника, а Лили, насколько ему известно, никогда не пинала в пах второго — с такой силой, что тот бы, небось, охотно поменялся местами со своим дружком... Что же касается остатка вечера, когда он не дал ей сломать шею, а потом Бог весть как долго на нее орал, то это было столь головокружительное фиаско, что в чем-то даже граничило с успехом. Непонятно, правда, с успехом в чем — вероятно, в искусстве терпеть фиаско.
Что ж, в любом случае домой его сейчас не пустили бы. В семь вечера мать накладывала на их жилище охранные чары, а этот час уже давно прошел. Однако возвращаться туда ему совершенно не хотелось. Во имя всех кругов ада, зачем он вообще притащился на Рождество в эту унылую жопу мира? Северус наскоро перетряхнул воспоминания, но в них все равно зиял пробел. Однако причина должна была быть, и на редкость веская. Потому что если бы кто-то предложил ему на выбор либо расстаться с пальцем на ноге, либо вернуться домой, он без колебаний согласился бы на отрезанные пальцы, а когда они закончились на ногах — вспомнил бы еще и про руки.
Он взглянул на свои замызганные ботинки и пошевелил пальцами ног. Подметка правого грозила оторваться, но все десять пальцев были на месте. И что теперь? Это еще одно отличие? Или же прореха в памяти означала, что все происходящее нереально? Он уже много лет как не позволял себе роскошь забыть даже малейшую ерунду. Забывать — это было так на него непохоже.
А разговаривать с ним — так непохоже на Лили. Пусть она и хотела только поскандалить.
Северус побрел мимо детской площадки, собираясь вернуться в центр города, пока кто-нибудь не принял его за извращенца. Пришлось напомнить себе, что теперь он выглядел на шестнадцать, не на тридцать восемь, и если его за кого и могли принять — то только за подростка, который шляется по темноте и изображает из себя бунтаря. Тем не менее, он все-таки не хотел, чтобы сюда приехали полицейские и, насторожившись, попытались бы вытянуть из него всю подноготную. Поэтому он обошел детскую площадку стороной — позади остались и неумолчный скрип качелей, и обледеневшая доска-качалка для малышей, и уличный фонарь, разливавший по земле болезненно-яркий свет.
Он решил еще немного пройтись, несмотря на негреющую куртку и разваливающиеся ботинки. Люди вокруг казались бодрыми и жизнерадостными — дьявол бы побрал всех этих придурков... Услышав пение церковного хора, Северус повернул голову — церковь стояла на другой стороне улицы, и из ее окон лился свет, золотистый, как сливочное масло. Он не мог вспомнить, когда последний раз заходил в церковь, если когда-нибудь вообще там был; в памяти всплывал смутный образ алтаря и свечей, но с тем же успехом это могла быть и какая-нибудь маггловская передача, которую смотрел по телевизору его отец. Тот был не слишком набожным человеком, а волшебники — так и вовсе неверующими: трудно положительно относиться к вероучению, которое требует, чтобы тебя сожгли на костре. Да, формально они праздновали Рождество, а не Йоль, но только потому, что эта привычка укоренилась среди них за долгие века мимикрии, когда волшебникам приходилось прятаться среди магглов. На самом деле Рождеством Северусу по-настоящему докучали только в детстве, в начальных классах, где от школьников требовались всяческие глупости — например, клеить из цветной бумаги красно-зеленые украшения...
Северусу вдруг вспомнился тот календарь из его спальни. Сегодня и впрямь было двадцать третье декабря, если только он не ошибся — а он совершал ошибки ничуть не чаще, чем терял воспоминания. По крайней мере, так ему казалось.
Стоп. Он представил календарь еще раз. Какая-то из дат была обведена черным кружком... которая? Тридцать первое декабря. Никаких пояснений, только жирный чернильный кружок. Но почему именно это число? Он бы не сделал этого без веской причины... как и не вернулся бы домой на праздники. Невозможность вспомнить выводила его из себя.
С досады он лягнул подвернувшуюся урну — та покатилась в сточную канаву, разбрасывая мусор, точно выпотрошенные внутренности.
— Эй, полегче, — запротестовал какой-то старик — но, заработав ледяной взгляд, поплотнее запахнулся в свою куртку, которая была куда как лучше, чем у самого Северуса.
— Приют там, юноша, — сказала старуха, показывая через дорогу, и добавила: — Пошли отсюда, Артур, здесь сыро, и...
Приют? Северус взглянул в указанном направлении, но там была только церковь. Церкви, правда, как он припомнил, часто ассоциировались с благотворительностью...
Например, с временными приютами для бездомных.
По некотором размышлении он счел эту идею вполне достойной. Ночевать было где-то надо, а денег у него не осталось. Будь он совершеннолетним — использовал бы Конфундус, чтобы попасть в гостиницу, но дважды за вечер незаконно применять магию в маггловском районе было слишком рискованно. В приют же было можно попасть, полагаясь не на магию, а на умение убеждать; если Северус смог морочить голову Темному Лорду на протяжении двух войн, то уж точно сумеет проторить себе путь в ночлежку для бездомных, выглядя как тощий мальчишка в обносках.
