Денис Фонвизин - Добрый Наставник

Княгиня.

Марья, ее служанка.

Сорванцов.

Марья. Не это ль прикажете?

Княгиня. Ах нет! Да пора, пора мне одеваться, Машенька! Князь будет сюда обедать.

Марья. Молодой Честон? (Показывает ей ленты.)

Княгиня(смотря на ленты). Не правда ли, что он хорош, как ангел?

Марья. Красавец! И какой с ним ездит почтенный старичок!…

Княгиня. Которого я терпеть, не могу.

Марья. За что, княгиня? Господин Праводум такой умный…

Княгиня. Он тебе кажется затем умен, что ты дура. (Указывая на ленты.) Вот хороши!

Марья(убирая шляпу). Может быть, ваше сиятельство. Однако не мне одной этот старичок нравится. Братец ваш родной, господин Прямиков, человек, конечно, разумный, сам большого об нем мнения.

Княгиня (указывая служанке, как лучше убрать шляпу). Братец мой родной, даром что он мне большой, что я у него живу и что много им обязана, братец мой – мужик бешеный. В разборе умов я ему не верю. Он часто меня называет дурою, и с таким чистосердечным видом, как будто бы в самом деле была я превеликая дурища. После этого ты сама рассуди, есть ли толк в моем братце?

Марья. После этого я, конечно, знаю, что думать о вашем братце.

Княгиня. A propos. Братец мой, я думаю, сегодни с дачи воротится, куда изволил он вчера повезти твоего почтенного старичка. Слава богу, что они, хотя на одни сутки, оставили нас в покос. Я расскажу тебе, как без них проводила я вчерашний вечер, чтоб ты порадовалась веселью госпожи своей.

Марья. Расскажите, сударыня.

Княгиня. Ты знаешь, что я недавно сговорила Аннушку, мою племянницу, за унтер-офицера Дурашкина?

Марья. Знаю, сударыня, и очень об ней жалею. Она такая милая, а вы выдаете ее по неволе и за кого? За Дурашкина!

Княгиня(садится за туалет). Ах, боже мой! Это что такое? Он малый молодой, не убог. Выдаете по неволе! Да что это значит? Я сама была за тремя мужьями: за первым по воле, за другим по неволе, за третьим ни так ни сяк, а грешна перед всеми. Это все не потому, Марьюшка, а говорится как кому по натуре. Всего хуже не быть ни за кем. Вот теперь я третий раз вдовею, а за четвертого вытти нельзя. Стала, как рак на мели, (очень печально) признаться искренно. Я женщина слабая. Истинно, как век доживать, не знаю.

Марья. Это подлинно жалко, ваше сиятельство, да вы и позабыли рассказать мне…

Княгиня. Да, да, да, я вчера вечер провела у родной тетки Дурашкина, у генеральши Халдиной. Гостей было множество. Мне бы только не спускать глаз с моего ангела. Просидела до двух часов за полночь. Я осталась бы и доле, да все дамы разъехались: и я принуждена была оставить князя тут за картами. Он играл в макко с Сорванцовым.

Марья. Да князек-ат отвечает ли вам?

Княгиня. Ах, Марьюшка, он так молод, так нов, что я прихожу в отчаяние. Я бросаю на него страстные взоры прямо, а он глядит в сторону. Сколько раз вчера, сидя подле него, наступала я ему тихонько на ногу, а он всякий раз извинялся вслух, что своей ногой меня обеспокоил. Истинно боюсь, чтоб вдруг не обезуметь и при всей публике не потерять благопристойности.

Марья. Ст… княгиня!

Княгиня. А! Сорванцов, голубчик, здравствуй! Садись возле меня. Откуда?

Сорванцов. Из присутствия, княгиня. Я там так заспался, что насилу очнуться могу. Часа четыре читали дело. Ты знаешь, что я судья. Всю эту пропасть читали при мне, а как законом не запрещено судье спать когда и где захочет, то я, сидя за судейским столом, предпочел лучше во сне увидеть бред, нежели наяву услышать вздор.

Княгиня. Не понимаю, как мог ты с твоим характером сделаться судьею. Знаешь ли что? Пока я за туалетом, расскажи мне всю свою историю. Девка! Румяны!

Сорванцов. Она коротехонька. Я нарисую всю картину моей жизни, как ты, княгиня, полщеки разрисовать не успеешь. Мне за тридцать лет. Первые осьмнадцать, сидя дома, служил я отечеству гвардии унтер-офицером.[1] Покойный батюшка и покойница матушка выхаживали мне всякий год паспорт для продолжения наук, которые я, слава богу, никогда не начинал. Как теперь помню, что просительное письмо в Петербург о паспорте посылали они обыкновенно по ямской почте, потому что при письме следовала посылочка с куском штофа, адресованного на имя не знаю какой тетки секретаря полкового. Как бы то ни было, я не знал, не ведал, как вдруг очутился я в отставке капитаном. С тех пор жил я в Москве благополучно, потому что батюшка и матушка скончались и я остался один господином трех тысяч душ. Недели две спустя после их кончины жестокое несчастие лишило меня вдруг целой тысячи душ.

Княгиня. Боже мой, какое это несчастие?

Сорванцов. Несчастие, которому, я думаю, в свете примера не бывало и не будет. Полтораста карт убили у меня в один вечер, из которых девяносто семь загнуты были сетелева.[2]

Княгиня. Ах, это слышать страшно!

Сорванцов. После этого несчастия хватился я за разум. Перестал ставить большие куши, а маленькими в полгода проставил я еще пятьсот душ в Кашире.

Княгиня. Как?! Ты проиграл и каширскую, где лежат твои родители?

Сорванцов. Я им тут лежать не помешал, княгиня! Сверх того, не из подлой корысти продал я деревню, где погребены мои родители. За то, что тела их тут опочивают, мне ни полушки не прибавили.

Княгиня. И подлинно ты перед ними чист в своей совести.

Сорванцов. Итак, с полутора тысячью душ принялся я за экономию: вошел в коммерцию. Стал помаленьку продавать людей на службу отечеству, стал заводить в подмосковной псовую охоту, стал покупать бегунов, чтоб сделать себе в Москве некоторую репутацию. Ямской цуг был у меня по Москве из первых, как вдруг поражен я был лютейшим ударом, какой только в жизни мог приключиться моему честолюбию.

Княгиня. Ах, боже мой! Какое это новое несчастие?

Сорванцов. Я не знал, не ведал, как вдруг из моего цуга выпрягли четверню и велели ездить на паре.[3] Этот удар так меня сразил, что я тотчас ускакал в деревню. Жил в ней долго, как человек отчаянный. Наконец очнулся. Я дворянин, сказал я сам себе, я не создан терпеть унижении. Я решился или умереть, или по-прежнему ездить шестерней.

Княгиня. Молодые люди, молодые люди! Вот как вам всем думать надобно.

Сорванцов. Я кинулся в Петербург, где через шесть недель из капитанов преобразился в надворные советники. Я странный человек. Чтоб найти, чего ищу, ничего не пожалею. Следствие этого образа мыслей было то, что меньше нежели через год из надворных советников перебросили меня в коллежские. Теперь я накануне быть статским, а назавтра этого челобитную в отставку да в Москву, в которой, первые визиты сделав шестернею, докажу публике, что я умел удовлетворить моему любочестию.

Княгиня. О, если бы все дворяне мыслили так благородно, и лошадям было бы гораздо легче.

Отрывок комедии при жизни Фонвизина не печатался. До нас дошло два явления. Второе – переделано в сатирическую сцену «Разговор у княгини Халдиной» и включено в журнал «Друг честных людей, или Стародум», который должен был выходить в 1788 году. Фонвизин неоднократно жаловался на то, что головные боли затрудняют его работу над большими произведениями. Потому он и отказался от работы над комедиями и в 80-е годы стал переходить к прозе, создавая небольшие по размеру произведения. «Добрый наставник», видимо, писался после «Недоросля» – в 1783—1784 годах. Но путешествие за границу (1784—1785), болезнь (1785—1786), новое путешествие для лечения (1786—1787) помешали кончить Фонвизину «Доброго наставника». Подготавливая осенью 1787 и весной 1788 года прозаические статьи для журнала «Друг честных людей, или Стародум», Фонвизин и воспользовался отрывком неоконченной комедии.

Первые осъмнадцать, сидя дома, служил я отечеству гвардии унтер-офицером. – Указом Петра I каждый дворянин обязан был служить, и при этом начинать службу военную с рядового, гражданскую – с писца. Богатые дворяне обходили этот указ. При Елизавете Петровне дворяне начали записывать своих детей в полки капралами, унтер-офицерами и сержантами и держали их дома до совершеннолетия. Производство же в чины считалось с момента записи в полк. Подобные незаконные действия, как говорит Сорванцов, требовали вознаграждения, – вот почему родные его регулярно отправляли «посылки» полковому секретарю.