Александр Николаевич Островский.
Трудовой хлеб
ЛИЦА:
Иоасаф Наумыч Корпелов, лысый, преждевременно состарившийся и сгорбившийся, но всегда улыбающийся человек. Одет в черное длинное сак-пальто, застегнутое сверху донизу. Тон, движения, манеры педантские, с примесью шутовства. По занятию – учитель, промышляющий дешевыми частными уроками.
Наталья Петровна Сизакова, сирота, красивая девушка, лет 25, племянница Корпелова по матери.
Евгения Львовна, бедная девушка, дальняя родня Наташи, одних с ней лет.
Павел Сергеич Грунцов, молодой человек, кончивший курс в университете, ищущий места; недурен собой, с бородкой; одет прилично; короткий пиджак, красивые, хорошо вычищенные сапоги по колена, фуражка всегда немного на затылке, в руках толстая палка. Шагает широко, в жестах развязен.
Иван Федулыч Чепурин, лавочник, хозяин дома, в котором живет Корпелов. Молодой человек, косоват, рябой; рыжеватая неподстриженная борода клином. Одет щеголевато в серенькую одноцветную пару. Держит себя скромно и сосредоточенно. Взгляд, речь и движения энергичны.
Маланья, кухарка, лет за 50, одета по-русски. (Корпелов зовет ее Аглаей.)
Бедная комната, соседняя с кухней. С правой стороны (от зрителей) окно, под окном небольшой письменный стол, на нем разбросаны книги; перед столом стул; далее, в углу, горка с книгами. С левой стороны шкафчик с посудой; за ним, в углу, дверь в комнату Наташи. В глубине узкая дверь в кухню; направо от двери тонкая перегородка, у которой, между дверью и горкой, мягкий ситцевый диван, служащий постелью Корпелову; над диваном на стене висит гитара; налево от двери до угла бок выбеленной русской печи; у печи деревянная скамейка; на ней железное ведро, самовар и медный подсвечник. Посредине комнаты обеденный стол и несколько стульев.
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
Корпелов (один).
Корпелов (входит усталый, снимает измятую широкополую шляпу и садится у письменного стола. Со вздохом). Вотще! (Помолчав.) Напрасно, так сказать, всуе! и без денег, и тощ вспять возвратися. Но мудрый унывать не должен, – мудрый всегда найдет себе усладу в горести. Обращусь к живительной влаге!… (Подходит к шкафу и отворяет его.) Сей источник радостей… (осматривая графин) иссяк. (Громко.) Аглая, Аглая!
Входит Маланья.
ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ
Корпелов, Маланья.
Корпелов (показывая графин). Воззри!
Маланья. Чего тут зрить-то!
Корпелов. Пусто.
Маланья. Да чему ж и быть-то, коли выпито.
Корпелов. Сам Сократ глаголет твоими устами. Выпито! Вижу, что выпито; но кем?
Маланья. Да кому ж, окромя что сам. Умереть на месте! Пошлешь на пятачок, да хочешь, чтобы неделю велось, что ли? Кабы ты мог рассудить правильно, так тут и на один-то раз чего! Да мое бабье дело, да я…
Корпелов. Довольно!
Маланья. Стало быть, от тебя только одна обида, больше ничего не будет?
Корпелов. Аглая, довольно!
Маланья. Что ж напрасно-то! Вот лопни утроба…
Корпелов. Аглая, Аглая!
Маланья. Боже мой!
Корпелов (громко и затыкая уши). Satis![1]
Маланья. Только что беспокойство. Тоже хозяева! Чтоб вас… (Уходит.)
ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Корпелов (один).
Корпелов (ставит графин в шкаф). Сего утешения лишен. Разве возбряцать на сей бандуре! (Указывая на гитару.) Но персты мои и сладкий глас мой исполнены дрожания от многого хожденья. Остается усладительница душ, поэзия. Приди и утоли скорбный дух мой! (Берет со стола книгу и читает про себя несколько времени.) «Бегут быстротечные годы!» – говорит Гораций. Да, действительно, бегут проворно; но еще проворней бегут месяцы, особенно если нечем платить за квартиру. Гораций этой заботы не знал, оттого и дух его парил так высоко. А если б он и знал, если б и задолжал месяца за два, то не без основания можно полагать, что Меценат заплатил бы за него. А я вот нонешний день, будучи обязан иметь семь с полтиной, обежал всех учеников своих, пешешествуя по стогнам столицы семо и овамо, от сего конца и до оного и даже до последних пределов, сиречь до вала Камер-колежского… Семи с полтиной не обрел, ибо ученики мои беднее учителя, и се жду со смиренным сердцем от хозяина поношения и поругания. (Ложится на диван и складывает руки на груди.)
Входит Грунцов, запыхавшись, садится у стола, бросает фуражку и отирает со лба пот.
ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Корпелов, Грунцов.
Грунцов (едва переводя дух). Здравствуй, domine![2]
Корпелов. Здравствуй, юноша! Шагал?
Грунцов. Шагал.
Корпелов. Много стадий ?
Грунцов. Шесть верст за заставу, на дачу. Барчонок один за лекции двадцать рублей должен…
Корпелов. Результат?
Грунцов. Nihil. Пристяжную новую покупает, самому нужны. Показывал, в кольцо вьется. Велел после приходить.[3]
Корпелов. Male, сиречь – нехорошо. Динарии, юноша, имеешь?
Грунцов. Нет, отче!
Корпелов. Зело потребны.
Грунцов. Ты бы, domine, прежде сказал. Утру глубоку я забегал к ростовщику, к Мурину, понаведаться, что он за мой хронометр даст.
Корпелов. И тебе, юноша, сребреники понадобились?
Грунцов. Барышне конфеты проспорил, остальные тебе, domine, отдал бы, вот и квит.
Корпелов. Ты, видно, как я же: завелись деньги, так маешься, маешься с ними, тоска возьмет, точно кандалы тяготят, – ходишь, ходишь, по трактирам-то газеты читаешь, пока выдут все. Ну, тогда полегче станет, опять повеселеешь. А вот нужны динарии, так их и нет.
Грунцов. Какая у нас нужда, domine! Вот я нынче видел нужду-то! Прихожу я к Мурину, от него выходит молоденький франтик, в коляску хочет садиться… пара рысаков, тысячи полторы стоят… вышел от Мурина-то, шатается; прислонился у двери, едва дух переводит, – бледный как полотно, губы трясутся, а сам шепчет: «Душит он меня, душит, кровь пьет; зарежу я его». Вот она – нужда-то! в коляске на рысаках ездит, а мы что!
Входит Евгения.
ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ
Корпелов, Грунцов, Евгения, потом Маланья.
Евгения (Грунцову). Вы опять пришли?
Грунцов. Да вам-то что за дело? Я не к вам, я к отцу.
Евгения. Конечно, мне все равно, есть ли вы на свете, нет ли вас; только, пожалуйста, не разговаривайте со мной.
Грунцов. Извольте.
Евгения. А когда ж конфеты?
Грунцов молчит.
Что ж вы молчите? Как это учтиво с вашей стороны!
Грунцов. Да ведь вы сами не велели с вами говорить.
Евгения. У вас на все отговорки есть. Только надо вам знать, что благородные люди всегда свое слово держат. Да и я-то глупа, – жду от вас. Вам либо жаль рубля, либо у вас нет его.
Грунцов. Будет и на нашей улице праздник.
Евгения. Когда это?
Грунцов. А вот поеду в Уфу, так вам пять фунтов куплю.
Евгения. Вы давно собираетесь, а все ни с места.
Грунцов. Не заплачьте, барышня.
Евгения. Я-то? Ах, как вы много о себе думаете! Маланья, ставь самовар! Скоро Наташа придет.
Выходит из кухни Маланья и берет со скамейки самовар.
Маланья. А вы прежде спросили бы, вода-то есть ли у нас, а то самовар!
Корпелов. Аглая, не груби!
Грунцов вынимает из кармана две копейки, показывает Маланье, надевает фуражку, берет со скамейки ведро и уходит. Маланья с самоваром за ним.
Евгения. Грунцов такой спорщик, такой спорщик! Просто сил никаких нет.
Корпелов. Вот он не заспорил, а взял ведро да за водой пошел.
Евгения. Ну, что ж из этого?
Корпелов. Я у него денег попросил, он тоже не заспорил; а хотел часы заложить да заплатить за нас хозяину за квартиру. Ergo,[4] он не спорщик.
Евгения. Может быть, он хороший и добрый человек, только я его не люблю и видеть не могу. (Взглянув в окно.) Хозяин идет. Как чай, так и он тут, и всегда за себя нам гривенник заплатит. Он в кого-нибудь влюблен, либо в меня, либо в Наташу.
Входит Грунцов.
Грунцов. Domine, к тебе хозяин. (Евгении.) Позвольте к вам в комнату войти, барышня, поспорить о чем-нибудь.
