сказать по этому поводу?
– Макрат служит у меня двадцать лет и ничего подобного я не слышал. Ну те… -замешкавшись, – Он говорил что-то на счет патента-снова замешкавшись. – Но я не придал этому большого значения, так как кто он мне он мой служивый и чего важного от него можно знать. Но, а если Вы спросите, когда я видел его в последний раз, то вчера утром, во время дуэли господина Нерукавина и солдата Милона. Может быть он знает чего-нибудь, а после дуэли ровно сутки я просидел в больнице у госпожи Нерукавиной. Вот и вызывайте солдата, я его и Макрата тогда последний раз видел.
– Солдата Милона, из сто семнадцатой роты, скорее!
– О! – воскликнул Андрей Семенович, когда увидел Милона он как раз был тут по своим делам, уходя Твардовский сказал:
– Дорогой Милон, я дождусь Вас за дверью мне надо с Вами переговорить.
– Хорошо! – лицо Милона было такое же мертвое, как у Твардовского.
А чуть ранее буквально двадцатью минутами назад комиссар говорил:
– А теперь, поговорим об указе поставленным Вашей подписью о покушениях, на убийствах совершенных в одном городе, нам как раз дело передали это, обязуюсь заметить, что Вы мне на это скажете.
– Не мое. – робко проговорил, – Я абсолютно не знаю, что было лет десять тому назад.
– А никто и не говорит, что это было десять лет назад. Я знаю, Вы примерно тогда и уехали из того города.
– Господи! Да я образно выражаюсь, значит было давно! – восклицает тот.
– А кто сказал, что это было давно?
– Ну кто-то сказал, слышал где-то.
– Где же вы могли слышать? Такое, это совершенно секретно.
У Твардовского оставался подельник, Рязинин Антон Сергеевич из-за коврижки он с радостью ему помог, но и подозревать он тогда не мог, что тот его сдаст и теперь Твардовскому грозила тюрьма. Твардовский растерянно продолжал.
– Но откуда я знаю? Значит кто-то рассказал. – затем выпрямился, – слушайте не доказано излагаете на меня, лично вы сами понимаете, что чиновника всегда могут подставить.
– Хорошо! Мы Вас еще вызовем на допрос. Пока до окончания следствия не покидайте город. – и так Твардовский покинул комиссара, где Милон его ожидал они вышли на улицу.
– Милон! – начал ехидно. – Вы готовы были поклясться на Библии, мол, что Вы говорили правду, а госпожа вчера призналась, что любила Вас.
– Как? – Милон чуть не рухнул на землю.
– И что же Вы теперь будете делать? – Твардовский это сказал для одной цели, чтобы теперь пришлось страдать не ему одному.
Твардовский прекрасно понимал, что Милон по своей доброте сердечной не стал бы отбивать Нерукавину у ее мужа, и просто оставил его в думах сел в карету и обратно. Поехал в больницу Милон, следом ехал за ним Твардовский рассуждал, что ему опять придется покинуть этот город. Мимо проехала карета его сестры «Даже с сестрой не попрощаюсь» – подумал он, «Ладно хоть в последний раз взгляну на Нерукавину». Твардовский долго мужался и наконец, потекли слезы. Даже в каменном сердце может появиться трещина жалости, доехав до больницы в ожидании свежих вестей от Нерукавиной, но при виде взора старого друга проник в ярость.
– Ложно ли дело? – спросил любезно Любов.
– Да, ложный вызов.
– Ваша сестра поехала за вами следом.
– Что вы говорите?! – а сам думал «Ложный вызов… Уж такой ангел не попадет в лапы беса»
– Андрей Семенович, у меня к вам разговор. – в голосе Нерукавина была угроза.
– Да- да. -слегка удивленно повернулся к нему.
– Ну тогда, наедине. – тот махнул головой.
– Ну тогда пройдемте. -оба они вышли на улицу. Нерукавин был не в настроении, но все же начал:
– Андрей Семенович! Я всю жизнь считал вас лучшим другом.
Как раз подъехала карета Милона. Он вылез из нее и направился в госпиталь, его заметил только Твардовский, который понимал уже в чем суть
–А Вы так подло обошлись с нашей дружбой, я Вам верил, а Вы…
– А ну и что?! – воскликнул наконец. Людей там не было, где они уединились и в полный голос, можно было разговаривать свободно.
– Ты что считаешь, что дружба в наше время что-то значит? То уж точно она не ценится, ты сынок из богатой семьи, глупый, ничего не добился, тебе все на блюдечке. – говорил Твардовский. Нерукавин расширил глаза. – Все доставалось на блюдечке да с голубой каемочкой, мне же всегда приходилось, чтобы жить, так выживать чтоб меня не съели, понимаешь?
– Что это завидность, Твардовский?
– Какая к черту зависть? Уважение. Вот что, я уважаю тех людей, которые добились всего сами, которые стремятся быть уважаемыми, а не тех людей, которым это уважение подарили.
– Но тема то ведь не об этом, кто и как!
– Именно еще с тех лет, я тебя презирал. Друзей у меня не было, дружил я с тобой из-за связей. Мой отец был адвокатишкой, которого съели. Пойми, я любил ее, а я тебя не уважал, да ты вообще рядом со мной не стоишь.
– Ты жалок, Твардовский! Мне тебя очень и очень жаль. – выдавил Нерукавин.
– Ой не надо считать меня конченным, да я был в грязи, да из грязи в князи, и помазан из цари и наоборот. Я прожил и протоптал такого, чего ты себе представить не можешь, надеюсь тебе понятно почему я с таким идиотом так поступил. Я знаю ты подумаешь, что тебе надо было стреляться не с Милоном, а со мной.
– Мне Вас жаль! Прощайте! – Нерукавин удалился, а тот кричал вслед:
– Если я захочу, я могу стать выше тебя! Мэром, да хоть кем, а ты будешь паршивым магнатишкой.
Твардовский сел на тротуар, склонил голову, в мыслях его была сплошная путанница, но чаще и чаще мелькало: «Что делать?».
В госпитале все как-то изменилось, дед уже сидел на стуле и спал на плече у служанки, та тоже дремала. Любов все ходил туда-сюда, появились его сестры, они сидели на скамейке и уныло глядели друг на друга. Нерукавин только что пришедший стоял и смотрел в окно, зная, что госпожа Нерукавина приняла в свои покои Милона.
– Я же… Я же… -смущалась она
– Но мне бы.
– Да я Вас слушаю, – отвечал Милон, сжимая глаза.
Та все-таки собралась с мыслями
– я вас полюбила, еще тогда увидев только однажды. – и у нее потекли слезы будто так как будто отправляет возлюбленного на войну. – Я вас полюбила! – говорила будто сама с собой, – Боже…
Теперь и у него потекли слезы.
– И Вас полюбил я. До сих пор помню тот день, но не посмел я подойти, так как мы разного класса, да и замужем Вы. – взяв ее за руку, прижав к губам. – О боже, умереть, видимо не полюбив и не пожить снова.
Слезы текли ручьями.
– Что Вы?! Что Вы говорите?! Нет-нет! Не надо, не раньте мое сердце и без того израненное, нет не надо не плачьте я
