В это время заглянул служитель, сказал, что «господина режиссера» просят к телефону. Очевидно, Штерн ждал этого звонка.
— Перерыв на полчаса, — сказал он. — Потом начинаем работать. Пока прошу каждого перелистать свою роль и освежить ее в памяти.
Стоило руководителю выйти, как табу на волновавшую всех тему перестало действовать. Все заговорили о вчерашнем событии, что устраивало Фандорина как нельзя лучше. Он сидел, стараясь не привлекать внимания. Смотрел, слушал, надеялся, что виновный как-то себя выдаст.
Поначалу преобладали эмоции: сочувствие «бедной Элизочке», восхищение подвигом Девяткина. Тот по просьбе мужчин разбинтовал руку и предъявил укус.
— Пустяки, — мужественно говорил помощник режиссера, шевеля пальцами. — Уже не больно.
Но мирная фаза общей беседы длилась недолго. Бикфордов шнур запалила «интриганка».
— Как вы все-таки ловко успели отдернуть руку, Элизочка, — заметила Лисицкая с неприятной улыбкой. — Я бы окоченела от страха и была бы ужалена. А вы будто знали, что в цветах прячется гадина.
Альтаирская качнулась, как от пощечины.
— На что вы намекаете? — воскликнул Простаков. — Уже не хотите ли вы сказать, что Элиза сама всё подстроила?
— Мне это в голову не приходило! — «Интриганка» всплеснула руками. — Но раз уж вы сами об этом заговорили… Жажда сенсационной славы толкает людей и на более отчаянные поступки.
— Не слушай ее, Элиза! — Простаков взял потрясенную Альтаирскую за руку. — А вы, Ксантиппа Петровна, нарочно это устраиваете. Потому что знаете — все подозревают вас.
Лисицкая громко рассмеялась.
— Ну разумеется, кого ж еще? А я, между прочим, обратила внимание на одну маленькую, но любопытную детальку. Обыкновенно вы, верный рыцарь, на поклонах подхватываете самую красивую корзину и лично подаете ее даме своего сердца. А в этот раз не стали. Почему?
Простаков не нашелся, что ответить, и от возмущения лишь затряс головой.
Господин Мефистов, почмокав, мрачно произнес:
— Я бы не удивился ничему. То есть никому. — И поочередно обвел взглядом каждого.
Всякий, на кого устремлялся подозрительный взгляд «злодея», реагировал по-разному. Кто-то протестовал, кто-то бранился. Дурова высунула язык. Регинина, презрительно усмехнувшись, удалилась в коридор. Разумовский зевнул.
— Ну вас к черту. Пойти что ли покурить, роль посмотреть…
Настоящего скандала все-таки не вышло. Через минуту-другую все разбрелись, оставив пару «злодеев» в некотором разочаровании.
— Вы, Антоша, могли бы выкинуть такую штуку, просто чтобы раздразнить гусей, — будто по инерции сказала Лисицкая партнеру. — Признайтесь, ваша работа?
— Бросьте, — вяло ответил Мефистов. — Что нам друг дружку дразнить? Сяду в зале, примерю Епиходова. Тоже еще роль…
«Интриганка», кажется, была недовольна. Поскольку в артистическом фойе никого кроме Фандорина не осталось, попробовала свои когти на новеньком.
— Загадочный незнакомец, — вкрадчиво начала она. — Вы появились так внезапно. Прямо как вчерашняя корзина, которую неизвестно кто прислал.
— Простите, сударыня, не имею времени, — холодно ответил Эраст Петрович и поднялся.
Сначала заглянул в зрительный зал. Там, разместившись по одиночке, на отдалении друг от друга, сидели и смотрели в свои разномастные папки несколько актеров. Элизы среди них не было.
Он направился в коридор.
Прошел мимо Ловчилина, пристроившегося на подоконнике, мимо дымившего трубкой Разумовского, мимо хмурого Девяткина, уставившегося в одну-единственную страничку текста.
Альтаирскую-Луантэн он обнаружил на лестнице. Она стояла у окна, спиной к Эрасту Петровичу, обхватив себя за плечи. Текст в розовом переплете лежал на перилах.
«Хватит валять дурака, — сказал себе Фандорин. — Мне нравится эта женщина. Во всяком случае, она мне интересна, она меня интригует. А стало быть, надо с нею заговорить».
Он посмотрелся в зеркало, кстати оказавшееся неподалеку, и остался удовлетворен тем, как выглядит. Не бывало случая, чтобы дамы оставались равнодушны к его внешности — особенно, если он желал понравиться.
Подойдя, Эраст Петрович деликатно откашлялся и, когда она обернулась, мягко сказал:
— Вы напрасно расстроились. Лишь доставили этой злоязыкой даме удовольствие.
— Да как она посмела?! — жалобно воскликнула Элиза. — Предположить, будто я сама…
Она брезгливо передернулась.
Остро ощущая, как близко она стоит, всего лишь на расстоянии вытянутой руки, Фандорин с тонкой улыбкой продолжил:
— Женщины склада госпожи Лисицкой не способны существовать вне атмосферы скандала. Нельзя позволять, чтобы она затягивала вас в свои игры. Этот психологический тип личности называется «скорпион». В сущности, несчастные, очень одинокие люди…
Начало разговора получилось удачное. Во-первых, удалось ни разу не заикнуться. Во-вторых, собеседница теперь должна была спросить про психологические типы, и тут уж Фандорин сумел бы ее собою заинтересовать.
— А, пожалуй, верно! — удивилась Альтаирская-Луантэн. — В Ксантиппе действительно есть какой-то внутренний надлом. Делает пакости, но в глазах что-то жалкое, просящее. Вы наблюдательный человек, господин… — Она запнулась.
— Фандорин, — напомнил он.
— Да-да, господин Фандорин. Штерн сказал, что вы знаток современной литературы, но вы ведь не просто драмотборщик? В вас чувствуется какая-то… особость. — Она не сразу подобрала слово, но оно Эрасту Петровичу пришлось по вкусу. Еще больше понравилось ему, что на ее лице появилась обворожительная улыбка. — Вы так хорошо разбираетесь в людях. Должно быть, вы пишете театральные рецензии? Кто вы?
Немного подумав, он ответил:
— Я… путешественник. А рецензий, увы, не пишу.
Улыбка угасла, равно как и интерес, читавшийся в волшебно неуловимом взоре.
— Путешествовать, говорят, увлекательно. Но я никогда не понимала удовольствия вечно перемещаться с места на место.
Ее взгляд, красноречиво брошенный на розовую папку, мог означать только одно: оставьте меня в покое, разговор окончен.
Но Эраст Петрович не хотел уходить. Нужно было сказать ей нечто такое, отчего она поняла бы, что их встреча не случайна, что тут какая-то непонятная, но в то же время несомненная интрига судьбы.
— Элиза… Простите, не знаю вашего отчества…
— Я не признаю отчеств. — Она взяла текст в руки. — От них тянет мертвечиной и азиатчиной. Будто ты — собственность твоего родителя. А я принадлежу только себе. Можете звать меня просто Элизой. Или, если угодно, Елизаветой.
Тон был безразличен, даже холодноват, но Фандорин пришел в еще большее волнение.
— Вот именно, вы — Елизавета, Лиза. А я Эраст! П-понимаете? — воскликнул он с горячностью, которой в себе и не подозревал, да еще и заикаясь сверх всякой меры. — Я увидел в этом п-перст с-судьбы… Этот ваш жест с п-протянутой рукой… И еще с-сентябрь…
Он запнулся, видя: нет, ничего она не понимает. Никакого ответного движения души, никакой реакции кроме легкого недоумения. Удивляться было нечему. Что ей Эраст, что ей сентябрь, что ей белая рука?
Он стиснул зубы. Не хватало еще, чтобы Лиза, то есть Элиза, сочла его безумцем или экзальтированным поклонником. Вокруг нее и без Фандорина более чем довольно и тех, и других.
— Я хочу сказать, что меня поразила ваша игра во вчерашнем спектакле, — сдержаннее сказал он, всё пытаясь поймать ее уклоняющийся взгляд, задержать его. — Никогда не испытывал ничего подобного. Ну и, конечно, потрясло совпадение имен. Меня ведь тоже з-зовут Эрастом. Петровичем…
— А да, в самом деле. Эраст и Лиза, — снова улыбнулась она, но рассеянно, безо всякого тепла. — Что там за вопли? Опять скандалят…
Он с досадой обернулся. Наверху действительно кто-то кричал. Фандорин узнал голос режиссера. «Кощунство!.. Святотатство!.. Кто это сделал?» — доносилось со стороны артистического фойе.
— Нужно идти. Ной Ноевич вернулся и, кажется, на что-то сердится.
Опустив голову, Эраст Петрович шел за Элизой, кляня себя за то, что провалил первый разговор. С ранней юности он не вел себя с женщинами так по-идиотски.
— Я хочу знать, кто это сделал!
У входа в кресельную (иногда актерское фойе называли и так) стоял разъяренный Ной Ноевич с раскрытыми «Скрижалями» в руках.
— Кто осмелился?!
Фандорин заглянул в раскрытую книгу. Прямо под торжественной записью о Дне независимости кто-то фиолетовым химическим карандашом вкривь и вкось, крупно, накарябал: «До бенефиса восемь единиц. Одумайтесь!»
Все подходили, смотрели, недоумевали.
— Театр — это храм! Служение актера — высокая миссия! Без благоговения и сакральных предметов нам нельзя! — чуть не плакал Штерн. — Тот, кто это сделал, хотел оскорбить меня, нас всех, наше искусство! Что это за каляки? Что они означают? Сколько раз повторять: у меня в театре нет и не будет бенефисов. Это во-первых. А во-вторых, надругаться над нашей святыней — все равно что нагадить в церкви! На такое способен только вандал!
