— Отнесите меня на корабль… — внутренним голосом выговаривает Харальд.
221. Это флаг его бьется и трещит на мачте, красный квадратный парус вздут под ним, скрипят снасти, летит пена, бьют волны — и сквозь пенные буруны, под грозную и победную музыку, летит на нас узкий черный драккар. Захлестываемый волнами — он летит на нас.
Так жил и так погиб 25 сентября 1066 года от Рождества Христова в сражении при Стэмфорд-Бридж близ Йорка прославленный во многих странах воин знаменитый король Норвегии Харальд III Хардероде.
Телу его были возданы воинские почести, оно было доставлено на родину и похоронено подобающим образом.
Два дня нужно спешащему день и ночь гонцу из Йорка, чтобы достичь устья Соммы, что на нормандском побережье Английского канала. Один день нужен готовому к посадке на собранные корабли войску, чтобы переправиться через пролив и высадиться в Англии.
28 сентября 1066 года великий герцог Нормандии Вильгельм, незаконнорожденный сын Роберта Дьявола, высадился с девятью тысячами воинов в Певенсейской бухте близ Гастингса.
Измученная тысячей километров беспрерывных форсированных переходов с полным вооружением, истрепанная и втрое поредевшая в кровавых битвах на другом краю Англии, английская армия смогла противопоставить нормандцам десять тысяч человек.
14 октября 1066 года в известном всем тяжелом и затяжном сражении при Гастингсе судьба Англии переломилась. Вильгельм взял корону.
Советник и стратег Вильгельма, приор монастыря Ле Бек и магистр университета Болоньи, шестидесятилетний итальянец Ланфранк сказал:
— Мы победили Божьим соизволеньем и нашей мудростью.
— Да, — ответил Вильгельм. — Но доблестью победил он.
Назвать имя он не счел необходимым.
Нью-Йорк, 2002
— Как они там кино делают — черт их знает! Ну ладно — плохо поставлено. Ну ладно — плохо играют. Ну ладно — дешевый фильм, мало декораций, слабая работа. Но ведь все равно — миллионы денег ухлопано! Так ведь еще и изначально придумано плохо! Ведь самое простое, самое дешевое в кино — это сценарий: один человек плюс один карандаш. Ну хоть придумать-то можно хорошо? Время на это-то есть? А то ведь смотришь боевик: убожество слезное, мозговая плесень! Хороший сценарий — так хоть есть что ухудшать. Они же нулевыми средствами тянут нулевой сценарий — бред обреченных. Вот же окопались сценаристы в кино — гранатометом не вышибешь, насмерть держат рубеж у заветного пирога.
— Да? Напиши хороший сценарий. И посмотри, как от него в кино ничего не останется: режиссер гений, актеры гении, сценарист дурак, пшел вон, болван, не путайся под ногами.
— Да я бы им под холодную закуску левой ногой такое заворачивал за полгонорара — никакой постановкой не угробить, за счет голого сюжета и раскладки ситуаций фильм бы на ура держался. Народу простого кина охота, чтоб дух захватывало, и похохотать, и слезку вытереть.
— А-а! Так что ж ты тут сидишь? Давай, заворачивай.
— Да элементарно! Сейчас я тебе кинуху расскажу — финиш. Еще все будет перед глазами стоять, покажется потом, что ты это точно в кино видел!
— Ну-ну. Гомер из Конотопа. Представляю себе эту развесистую клюкву.
— Слушай внимательнее и тогда представляй. Сейчас.
Вот. Допустим, так.
Кадр первый.
Смоленый борт шхуны, нос режет морскую волну. Солнце, голубизна, чайки кричат, кружась над мачтами. У фальшборта — обросшие, обветренные моряки жадно вглядываются: родной берег!
Пыльная улица китобойного поселка на Восточном побережье Штатов: темные домики с садиками, собаки у заборов, баркасы и сети у причалов, дымок кузницы, крест церкви. Вниз, к берегу, несутся мальчишки с воплем:
— Шхуна пришла!
Девушка, красивая, юная, белокурая — щемящая сказка, а не девушка! — поворачивает лицо. Видит что-то вдали: бледнеет, вспыхивает, розовые детские губы приоткрываются…
— Слушай, ты когда-нибудь в Штатах был?
— Нет; а зачем? А ты?
— Зачем же ты берешься за то, что знаешь только по глупым фильмам и книжкам? Я бы сказал, что это вторично, если бы это не было третично и четвертично! Раскрашенный картон, а не жизнь.
— А наплевать — зато интересно. Зрителю нет дела до эстетических тонкостей — какая разница, что там вторично, а что нет, главное, чтоб здорово было. Итак, повторяю для дундуков:
…розовые детские губы приоткрываются. Приоткрываются, понял? Я сказал! Ага… приоткрываются, что-то беззвучно и счастливо шепча, слезинки тихо скатываются из сияющих глаз, грудь ее вздымается от прерывающегося взволнованного дыхания.
Во — именно это лучше пустить первым кадром.
А дальше:
Белый парус на грани синего неба и синей воды.
А дальше — борт шхуны и моряки.
А дальше — возбужденная и восторженная суета на берегу: толпа у причалов машет, вытягивает шеи, галдит. А шхуна близится к берегу.
Или нет — лучше так:
Первый кадр:
Прелестная девушка, несчастное лицо, отрицательное движение, прерывающийся голос:
— Нет… никогда. Он вернется. Он сказал, и он вернется…
Угрюмое и сильное лицо молодого мужчины, черные кудрявые волосы, резкие черты, мрачно горящие глаза:
— Два года прошло. Он не вернется! Его давно нет, нет! А я — я умру за тебя… Я люблю тебя. Я сделаю все, чтоб ты была счастлива…
— Нет!.. Я буду ждать его тысячу лет. Стариком. Калекой. Даже в могиле я буду ждать его! — Голос девушки дрожит, звенит от слез.
Вот тут она и замечает парус.
Итак: толпа на берегу: женщины и принаряженные, и растрепанные — только от корыта, старики с палками, шейные платки, кожаные куртки, морщины выдублены соленым ветром, кто-то смотрит в подзорную трубу, кто-то держит ребенка на руках.
Мужские замечания:
— В полном грузу.
— Верных три тысячи бочек ворвани.
— А грот-стеньга-то у них заменена! Здорово, видно, потрепало…
— Ты хоть знаешь, что такое грот-стеньга?
— Неважно. Знаю. А что?
— Нельзя же лепить такие дикие стертые штампы!
— Почему это нельзя? Можно. Ты не знаешь, что такое сила штампа! Это ж готовые образы, страсти, — только платок от слез выжимай! Я такое штампами наштампую — не оторвется ни один эстет: губки покривит, а проглотит, еще и поскребет его по сердечку!
— Да мне неинтересен этот какой-то детский наивняк!
— Гражданин, заткнитесь или выйдите из зала! Кино началось!
Так на чем я остановился? Да:
…Стукает о доски причала швартов, плещет волна, падают сходни.
Прелестная наша девушка и светловолосый, небольшой и крепкий юноша на носу шхуны неотрывно смотрят друг на друга.
Идут титры — на фоне счастливых встреч, объятий и слез на причале, отцы подбрасывают выросших без них детей. На встречу нашей влюбленной пары мрачно смотрит с краю толпы тот самый молодой мужчина: кожаный фартук, тяжелые руки — очевидно, он кузнец.
— Все вернулись! Все!
— Три тысячи двести бочек!
— У гарпунера рука — тверже железа! — Здоровенный детина с пиратской повязкой через глаз любовно хлопает по спине светловолосого крепыша. Тот замер, осторожно гладя волосы приникшей к его груди девушки.
Внезапно юноша обводит взглядом толпу:
— А где мать?
В кадре оживление стихает. Резкая смена настроения. Люди молчат, не встречаясь с ним взглядом.
— Почему моя мать меня не встречает?
В тишине юноша бросает взор вдаль: на холме над берегом — кресты поселкового кладбища под зелеными вязами.
— Мать…
Пастор в черном приближается в раздавшейся толпе.
— Мужайся, сын мой… Нет, она жива. И ждет тебя — в твоем доме. Она уже услышала Господа, призывающего ее… Но не могла уйти, не простившись с тобой…
Кадр следующий:
Тяжело дыша от торопливого шага, почти бегом наверх на крутой берег, юноша почти вбегает в калитку: скулит и счастливо машет хвостом старый пес. Рассохшееся крыльцо, ветхая дверь: юноша влетает в дом.
И застывает: тревога на лице сменяется счастливым удивлением:
Мать, прямая и строгая старуха со следами редкой красоты в прошлом, стоит у накрытого стола и тихо улыбается.
— Мама!..
— Почему ты так тяжело дышишь? Я просто хотела встретить тебя на пороге родного дома. Люди сказали тебе что-нибудь? Глупости, мой мальчик… Материнское сердце просто чувствовало, что ты вот-вот вернешься, и от волнения я немножко ослабла. А сейчас все хорошо. Ну, помойся с дороги, сынок: я испекла твой любимый яблочный пирог. И зажарила индейку. Только мой руки как следует, а не растирай грязь по полотенцу!
Оба улыбаются.
— Теперь мы будем хорошо жить, мама! Я вернулся!
— Такую чушь могли сочинить пятиклассники в пионерлагере.
