ПРОФЕССОР. Ваша дочь прекрасно играет.
ХУДОЖНИК. Если бы она играла не Баха, а Шостаковича или Прокофьева — это было бы очень современно. Или Шнитке…
ПРОФЕССОР. Наверное.
ХУДОЖНИК. Но я боюсь современности… Почему на этот раз действие происходит в России? Мне кажется, достовернее было бы, если бы мы с вами снова вернулись в Кельн или в Берлин… Вы помните эти часы на знаменитом Кельнском соборе? Они ведь там тоже показывали неправильное время. Когда-нибудь эта путаница исчезнет. И наши потомки, щелкая на компьютерах, будут хихикать над убожеством наших условностей…
ПРОФЕССОР. Если эти потомки будут.
ХУДОЖНИК. Сейчас мы грабим пространство. Рвем на мелкие кусочки время. Но всё погибнет. Всё… Понимаете, количество, количество людей раздавит эту планету… Как вас зовут?
ПРОФЕССОР. Я…
ХУДОЖНИК. Не надо, не надо… Только не называйте своего имени. Давайте договоримся. Имена должны что-то обозначать, иначе наш диалог покажется очень провинциальным.
ПРОФЕССОР. Но я должен как-то обращаться к вам…
ХУДОЖНИК. Называйте меня просто — господин Художник. Это, может быть, и банально, но дает простор для воображения… Кто я? Какой художник? Кого вы будете обвинять?
ПРОФЕССОР. Но я не собираюсь вас обвинять.
ХУДОЖНИК. Какая глупость… А как мы назовем её?..
ПРОФЕССОР. Кого её?
ХУДОЖНИК. Как? Разве вы на этот раз пришли с другим обвинением? Как мы назовем её — жену Гения?
ПРОФЕССОР. Но у неё есть имя.
ХУДОЖНИК. Нет, нет. Ни в коем случае. Мы дадим ей другое имя. Мы назовем её Моной. Это красиво. Это очень красивое имя.
ПРОФЕССОР. Хорошо.
ХУДОЖНИК. Я прошу вас. Я вас очень прошу. Имена — это так трудно. Это так одинаково… Если нас будут играть на сцене… Актёрам будет просто играть нас на сцене, если у нас не будет имён… Кстати, кто вы такой? Это я с вами сейчас разговариваю? До сих пор я вас действительно не замечал…
ПРОФЕССОР. Надо, чтобы человек был немного смешон — и на него обратят внимание.
ХУДОЖНИК. Я думал, что разговариваю с самим собой. Вы знаете, когда пишешь картину, невольно ведёшь диалог со своими персонажами. Это, наверное, особый вид безумия… Так кто же вы такой?
ПРОФЕССОР. Я — профессор медицины. Хотите, чтобы я назвал свое имя и фамилию?
ХУДОЖНИК. Нет, нет. Вполне достаточно. Профессор медицины. А как вы сюда попали, господин Профессор?
ПРОФЕССОР. Дверь в гостиную у вас была отперта.
ХУДОЖНИК. Иуда постарел. Пора сменить швейцара. Раньше он не забывал закрывать двери. Но я тоже стал многое забывать… Старость художника приходит внезапно. Можно заснуть молодым, а проснуться старым…
ПРОФЕССОР. Вы устали?
ХУДОЖНИК. Вовсе нет. Вы говорите, дверь в гостиную была отперта? Ну, Бог с вами и с этой дверью. Меня успокаивает, что вы не Мефистофель и вам нечем оплатить человеческую душу.
ПРОФЕССОР. Вы были в мастерской?
ХУДОЖНИК. Вас смущает, что я держу в руках кисть. Это привычка — держать в руке кисть.
ПРОФЕССОР. И всё-таки, может быть, мне уйти?
ХУДОЖНИК. Ну, почему же, если вы пришли.
ПРОФЕССОР. Вы даже не хотите узнать моё имя. Вы не любопытны, господин Художник.
ХУДОЖНИК. Ага, эта фраза меняет ситуацию. Ваш визит обещает быть интересным.
ПРОФЕССОР. Не думаю. Я пришел с обычной просьбой. Не покупать вашу душу, а купить одну из ваших картин.
ХУДОЖНИК. Какую?
ПРОФЕССОР. «Кровавая паутина».
ХУДОЖНИК. «Кровавая паутина»?..
ПРОФЕССОР. Вас поражает мой выбор?
ХУДОЖНИК. А вы об этом знаете…
ПРОФЕССОР. О чем?
ХУДОЖНИК. То, что паук под воздействием определённых лекарств плетёт паутину, в которой сам погибает… Да, да, он плетёт для себя паутину смерти… Это не моя картина… Эту картину написал он — Гений… Но её уже давно нет на свете. Мне говорили, что её сожгли. Я очень долго интересовался, куда она исчезла. Но в Комитете Госбезопасности мне сказали, что её сожгли.
ПРОФЕССОР. Но сохранились слайды.
ХУДОЖНИК. Да. Я знаю, что слайды сохранились, но у меня их нет… Зачем она вам?.. Теперь всем нужна массовая культура. Она успокаивает, что всё правильно. Что вы живете так, как живут все остальные.
ПРОФЕССОР. Но массовая культура впервые появилась после октябрьского переворота. Тут её начало. Мы первые начали истреблять искусство на земле.
ХУДОЖНИК. А Древняя Греция?.. А Рим?.. «Хлеба и зрелищ!» Впервые примитив расправился с искусством еще в Древней Греции. И первым пострадал гениальный Фидий. Тогда же примитив спровоцировал первую гражданскую войну на планете. Греки истребляли греков. С тех пор гражданская война стала его коронным номером. А в Древнем Риме она уже была нормой. Но самое страшное, что есть в уголовной картотеке примитива, — это эпидемии. Сегодня это стало называться бактериологическим оружием. Вот вам пример его дьявольского совершенствования. Тут никакая вакцина добра не поможет. А что касается массовой культуры, то её жертвами были не только великие художники. Погибали целые эпохи… Вспомните Ренессанс… Господин Профессор, у каждого времени есть три лица. Лицо короля, лицо актёра и лицо шута. И когда эти три лица становятся похожими друг на друга и их нельзя отличить, тогда появляется массовая культура…
«Пассакалия» смолкла.
ПРОФЕССОР. Ваша дочь перестала играть. Простите, но мне пора.
ХУДОЖНИК. Жаль… Это было бы интересно. Два человека ведут таинственный ночной разговор. Мы могли бы посмеяться над искренностью друг друга.
ПРОФЕССОР. А вы ещё надеетесь, что можете быть искренним?
ХУДОЖНИК. Это трудно. Но я бы старался… Впрочем, об искренность разрушаются все крепости. Во всяком случае XX век споткнулся именно об эту подножку.
Появляется ПЕВИ. Она взволнована и радостна.
ХУДОЖНИК. Посмотрите, господин Профессор, какая она взволнованная и радостная.
ПЕВИ. Добрый вечер.
ПРОФЕССОР. Добрый вечер.
ПЕВИ. Папа! (Профессору.) Вы меня простите, я на одну секунду. У женщин, как говорит Август, не держится информация. Хотя я её сохраняла довольно долго, по сравнению с другими женщинами.
ХУДОЖНИК. Какая же информация у моей маленькой женщины? (Профессору.) Певи, моя дочь. (Певи.) Это Профессор медицины, имя которого я бы хотел, чтобы для тебя осталось тайной. Я думаю, достаточно того, что ты будешь знать, что этот человек — Профессор.
ПЕВИ. Мне так и называть — Профессор?
ХУДОЖНИК. Да. Мы договорились с Профессором, что будем играть в такую игру. Он меня называет — господин Художник, а я его называю — господин Профессор. (Профессору.) Профессор, вы не возражаете?. Вы когда-нибудь встречали такую красоту?
ПЕВИ. Папа!
ХУДОЖНИК. Да, девочка, я тебя слушаю.
ПЕВИ. Ты сказал, что мать Августа умерла…
ПРОФЕССОР. Вы прекрасно играете, Певи.
ПЕВИ. Я очень люблю Баха. И когда мне печально, и когда мне весело.
ХУДОЖНИК. Что же тебя смутило, Певи?
ПЕВИ. Мне показалось, что сегодня я встретила её на набережной, когда шла с репетиции из филармонии.
ХУДОЖНИК. Почему же ты молчала до сих пор?
ПЕВИ. Сама не знаю. Я так обрадовалась, что испугалась, как бы потом не разочароваться. А вдруг это не она.
ХУДОЖНИК. Ты перепутала, девочка.
ПЕВИ. Наверное. Теперь мне уже кажется, что я встретила не только её, но и вас вместе с ней, господин Профессор.
Профессор отводит взгляд.
ХУДОЖНИК. А ты к ней обратилась по имени?
ПЕВИ. Да.
ХУДОЖНИК. И что она тебе ответила?
ПЕВИ. В том-то и дело, что ничего. Пожала плечами и виновато улыбнулась.
ХУДОЖНИК. К сожалению, ты ошиблась. Мать Августа умерла. И никто не воскресает, девочка.
ПЕВИ. Прости, папа, я тебя расстроила?
ХУДОЖНИК. Ничего, ничего. Иди спать. Спокойной ночи.
ПЕВИ. Спокойной ночи, господин Профессор.
ПРОФЕССОР. Спокойной ночи.
Певи поднимается к себе в спальню.
ХУДОЖНИК. У нее навязчивая идея. Ей кажется, что женщина, умершая много лет назад, жива. И она постоянно её где-нибудь встречает. Но человек живет один раз.
ПРОФЕССОР. Однако, один и тот же случай возвращается к человеку дважды. И редко у кого хватает фантазии вырваться из замкнутого круга, созданного случаем.
ХУДОЖНИК. Но я получил справку из клиники, что она умерла.
ПРОФЕССОР. Но ведь вы не были на её могиле?
ХУДОЖНИК. Но она находилась в сумасшедшем доме где-то в Сибири. И там их хоронили варварским способом без всяких могил.
ПРОФЕССОР. Да, это верно. Их не хоронили, а просто зарывали в землю.
ХУДОЖНИК. Я бы очень хотел, чтобы мы с вами были незнакомыми людьми. На незнакомых людей не давит груз прошлого. И они не связаны обязанностью вспоминать одно и то же.
ПРОФЕССОР. Но зато их исповеди друг перед другом лишены достоверности.
