Сэвоярд. Понимаю! Три мужские роли, затем шут и полисмен — всего пять. Вот почему вам понадобилось пять мужчин в труппе.
Граф. Дорогой сэр, неужели вы предположили, что я говорю об этом вульгарном, безобразном, глупом, бессмысленном, порочном и вредном зрелище — об арлекинаде из английской рождественской пантомимы девятнадцатого века? В конце концов, что это, как не дурацкая попытка идти по стопам гениального Гримальди[6], который имел такой успех сто лет назад? Моя дочь понятия не имеет о подобных вещах. Я говорил о грациозных и очаровательных гротесках итальянской и французской сцены семнадцатого и восемнадцатого веков.
Сэвоярд. Ах, простите! Совершенно согласен с вами: арлекинады — вздор. От них отказались во всех хороших театрах. Но из слов Билли Бэрджойса я понял, что ваша дочь прекрасно здесь ориентируется и видела много пьес. Он понятия не имел о том, что она все время жила в Венеции.
Граф. О, не все время! Я забыл сказать, что два года назад моя дочь рассталась со мной, чтобы закончить образование в Кембридже. Я сам учился в Кембридже. Конечно, в мое время там не было женщин, но мне казалось, что если дух восемнадцатого века еще сохранился где-нибудь в Англии, то только в Кембридже. Месяца три назад она в письме спросила меня, хочу ли я сделать ей подарок ко дню рождения. Конечно, я ответил утвердительно; и тогда она меня удивила и обрадовала: она сообщила, что написала пьесу и просит разрешить ей исполнение этой пьесы в домашнем кругу силами профессиональных актеров и в присутствии профессиональных критиков.
Сэвоярд. Да, вот это-то меня и поразило. Пригласить труппу для спектакля в домашнем кругу — задача несложная, это делается довольно часто; но пригласить критиков — вот это было ново! Я просто не знал, как взяться за дело. Они никогда не получают таких приглашений, и, стало быть, у них нет агентов. Вдобавок, я понятия не имел, сколько им предложить. Я знал, что они берут меньше, чем актеры, у них ангажементы на большие сроки — иногда на сорок лет, — но это не имеет отношения к данному случаю, когда речь идет о случайной работе. А затем — критиков такое множество! На премьеры они расхватывают все кресла в первых рядах, вы для родной матери не найдете приличного билета. И нужно целое состояние, чтобы пригласить всю ораву.
Граф. Конечно, я и не помышлял о том, чтобы звать всех. Только нескольких, первоклассных знатоков театра.
Сэвоярд. Вот именно! Вы хотите выслушать всего несколько отзывов, так сказать характерных. Из сотни рецензий всегда найдется не больше четырех, непохожих на остальные. Ну-с, так вот я и раздобыл для вас нужную четверку. А как вы думаете, сколько это мне стоило?
Граф (пожимая плечами). Не имею ни малейшего представления.
Сэвоярд. Десять гиней плюс расходы. Эту десятку пришлось дать Флонеру Банелу. На меньшее он бы не пошел. А запросил он пятьдесят. Я должен был дать ему десять, потому что, если бы не пришел он, не пришли бы и другие.
Граф. Но как же остальные, если мистер Фланел…
Сэвоярд (шокированный). Флонер Банел!..
Граф…если мистер Банел получил все десять гиней?
Сэвоярд. О, это я уладил! Так как спектакль великосветский, то прежде всего я пошел к Тротеру.
Граф. Ах, вот как! Я очень рад, что вы получили согласие мистера Тротера. Я читал его «Веселые впечатления».
Сэвоярд. Видите ли, я его немножко побаивался. Он не из тех, кого я называю доступными, и сначала он держал себя довольно холодно. Но когда я ему все объяснил, сказал, что ваша дочь…
Граф (с беспокойством перебивая). Надеюсь, вы не сказали, что она автор пьесы?
Сэвоярд. Нет, это хранится в глубокой тайне. Я сказал только, что ваша дочь просила поставить настоящую пьесу настоящего автора и с настоящим критиком и прочими аксессуарами. Как только я упомянул о дочери, он стал шелковым. У него самого есть дочь. Он и слышать не хотел о плате! Пожелал прийти только для того, чтобы доставить ей удовольствие. Обнаружил человеческие чувства. Я был изумлен.
Граф. Чрезвычайно любезно с его стороны.
Сэвоярд. Затем я отправился к Воэну; он вдобавок и музыкальный критик, — а вы говорили, что, по вашему мнению, там есть музыка. Я ему сказал, что Тротеру будет скучно без него, и он, молодчина, тотчас же обещал приехать. Затем я подумал, что вам захочется видеть у себя одного из самых передовых — из тех ребят, которые смотрят последние новинки и клянутся, что это старомодно. И я залучил Гилберта Гона. Словом, четверка хоть куда! Кстати (взглянув на часы), они сейчас придут.
Граф. До их прихода, мистер Сэвоярд, не можете ли вы сообщить мне какие-нибудь сведения о них? Это помогло бы мне поддерживать с ними беседу. В Англии, как вы изволили заметить, я держусь вдали от всего этого и могу, по неведению, сказать что-нибудь бестактное.
Сэвоярд. Что бы вам такое сообщить? Так как англичан вы не любите, то вряд ли вы споетесь с Тротером: он англичанин до мозга костей. Счастлив только в Париже и по-французски говорит до того безупречно, что, стоит ему раскрыть рот, в нем немедленно узнают англичанина. Очень остроумен и тому подобное. Делает вид, будто презирает театр, и говорит, что люди слишком носятся с искусством.
Граф крайне возмущен.
Но, понимаете ли, это он только из скромности, ведь искусство — его специальность… и, пожалуйста, не дразните его Аристотелем.
Граф. Почему бы я стал его дразнить Аристотелем?
Сэвоярд. Ну, этого я не знаю, но так уж принято его дразнить. Впрочем, вы с ним поладите: он человек светский и неглупый. Но вот с Воэном следует быть осторожным.
Граф. В каком смысле, разрешите спросить?
Сэвоярд. Видите ли, Воэн лишен чувства юмора, и, если вы с ним шутите, он думает, будто вы умышленно его оскорбляете. Заметьте: это не значит, что он не понимает шутки. Нет, шутку он понимает, но она ему неприятна. От комической сцены ему становится тошно, он уходит из театра сам не свой и шельмует всю пьесу.
Граф. Не кажется ли вам, что это очень серьезный недостаток для человека его профессии?
Сэвоярд. Еще бы! Но Воэн честен, он не заботится о том, нравится ли кому-нибудь то, что он говорит, или не нравится. А вам нужен хоть один человек, который будет говорить то, чего никто другой не скажет.
Граф. Мне кажется, что в данном случае принцип разделения труда проведен слишком основательно — как будто честность и прочие качества несовместимы. А можно узнать. какова специальность мистера Гона?
Сэвоярд. Гон — интеллигент.
Граф. А разве не все они интеллигенты?
Сэвоярд. Что вы! Боже сохрани! Вы должны быть осторожны в этом отношении. Я бы не хотел, чтобы меня кто-нибудь назвал интеллигентом; и вряд ли это придется по вкусу хоть одному англичанину! Интеллигенты, знаете ли, в счет не идут, но тем не менее важно их залучить. Гон — из молодых интеллигентов. Он сам пишет пьесы. Он полезен, потому что разносит старых интеллигентов, которые ему мешают. Но можете мне поверить, что ни один из этих трех молодчиков, в сущности, не имеет значения. Флонер Банел — вот кто вам нужен. Банел — действительно представитель английских зрителей. Если пьеса ему нравится, можно поручиться, что она понравилась бы и сотне тысяч лондонцев, узнай они только о ней. Вдобавок, Банел знаком с закулисной стороной театра. Мы его знаем, и он нас знает. Он знает все входы и выходы, знает, чего хочет, знает, о чем говорит.
Граф (с легким вздохом). Должно быть, умудрен годами и опытом?
Сэвоярд. Годами! Я бы ему дал двадцать лет, никак не больше. Но в конце концов, это ведь работа не для стариков, не так ли? Быть может, Банел и не задирает нос, как Тротер и прочие, но к нему я прислушиваюсь больше, чем к кому бы то ни было в Лондоне. Он рядовой обыватель, — а это как раз то, что вам нужно.
Граф. Я готов пожалеть, что вы не удовлетворили требование этого джентльмена. Я охотно заплатил бы пятьдесят гиней за здравое суждение. Как бы он не подумал, что его обсчитали!
Сэвоярд. Пусть думает. Это уже чересчур — запрашивать пятьдесят. В конце концов, кто он такой? Всего-навсего газетчик. Это для него большая удача — заработать десять гиней. Я уверен, что за такую же точно работу он частенько брал полфунта.
Фанни О’Дауда стремительно выходит из-за занавеса; она возбуждена и нервничает. Девятнадцатилетняя девушка в платье той же эпохи, что и костюм отца.
Фанни. Папа, приехали критики! Один из них в треуголке и со шпагой, как… (Замечает Сэвоярда.) Ах, простите!
