Марья Васильевна. Вот видишь, няня! как Катенька судит.
Няня. А что ж, матушка, Катерина Матвеевна, мы глупы, вы растолкуйте: что ж он так все и будет ездить?
Катерина Матвеевна. Отчего ж ему перестать ездить?
Няня. А оттого, что за это ихнего брата школят. По-старому так было. Коли в дом ездишь, где две барышни-невесты, так открой, какую сватаешь, – а нет, так на это клупы есть, чтоб ездить. Сколько хочешь и езди.
Катерина Матвеевна. Вы меня не можете понять, Марья Исаевна. Я вам сказала, что он ездит ко мне: мы испытаем друг друга и ежели найдем…
Няня. А по моему глупому суждению, Катерина Матвевна, матушка, он испытывать ничего не станет. Любовь Ивановна – барышня молоденькая, хорошенькая, да за ней пятьсот душ. А вы все и постарше, и на тридцать душ он не польстится… Стюдент – вот это так.
Катерина Матвеевна(горячо). Позвольте, позвольте. Студент молод и недоразвит для меня. Позвольте: другая женщина на моем месте могла бы оскорбиться, но я выше этого. Любовь Ивановна ему не по плечу с своими детскими требованиями от жизни; это он сознает и сам мне высказывал неоднократно. Это одно. А другое то, что вы смотрите на дело с ложной точки зрения. Вы меня не поймете, но я все-таки выскажусь и постараюсь говорить проще. Для людей нашего закала средства к жизни допускаются только те, которые приобретены личным и честным трудом; и поверьте, люди нашего времени смотрят на все эти именья, как только на ложную связь с устарелыми формами жизни. Для Венеровского все равно, будет ли у меня миллион или ничего, ежели только взгляды наши на жизнь тожественны. Ежели они тожественны, то мы можем смело вступить в борьбу.
Няня. Да вот не станет за вас, а за Любовь Ивановну посватается. Вот как пятьсот душ, так ему тожественно очень, а тридцать душ, так не тожественно совсем.
Катерина Матвеевна(озлобленно). Позвольте, позвольте, очень хорошо. Вы говорите, что у меня тридцать душ. Позвольте вам сказать, что благодаря просвещению ни у кого уже теперь душ нет, а у меня никогда не было. Я отреклась от своих прав, в тот же час, как стала совершеннолетняя, и на мне не лежит позорное клеймо крепостного права.
Няня. А все вас не возьмет и Любочку сватать будет, потому…
Марья Васильевна(испуганно). Полно, няня, какая ты. Ведь ты хоть кого из себя выведешь.
Катерина Матвеевна. Позвольте, позвольте, очень хорошо. Вам кажется все это трудным и запутанным, у вас в понятиях суженые и власть божия, и тому подобное, а жизнь людей, ставших выше общественной паутины предрассудков, – очень проста. Я выскажу ему свои воззрения и потребую той искренности, которая лежит в основании всех побуждений честной личности.
Няня. Эх, Катерина Матвевна, матушка! У Любовь Ивановны пятьсот душ, да еще влюбится.
Катерина Матвеевна(совсем растерянная). Отчего же он в неразвитую, ничтожную девочку влюбится, а в меня не влюбится?
Няня. Отчего-с? А вот отчего, матушка, – от козла.
Катерина Матвеевна (опоминаясь и откидывая волоса). Нет, да что я! Любовь, как вы понимаете ее, есть плотское влечение, и вы слишком неразвиты и животны, чтобы понимать меня. Пожалуйста, я вас прошу, оставьте меня. (Облокачивается и читает.)
Марья Васильевна. Поди, поди, няня, уж я сама залью чай, коли кто придет.
Няня(уходя). Всех осрамила. Все животные. Тридцать лет служу, никто животным не называл…
Катерина Матвеевна(поднимает голову от книги). Позвольте, любовь есть честное побуждение только тогда, когда обе стороны равноправны, но вы не понимаете этого. (Молчание. Поднимая голову.) Марья Васильевна, я не уважаю эту женщину. (Опять читает.)
ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕВходит Иван Михайлович.
Иван Михайлович. Что это, кого ты не уважаешь?
Марья Васильевна. Няня все глупости говорит.
Иван Михайлович. О! Это яд такой! А баба хорошая. (Садится к столу.) Ну, Марья Васильевна, давай чаю. С пяти часов в поле, двух лошадей заездил. Ну, да зато наладил. Вот-те и толкуй, что нельзя с вольными работниками. Все можно, как сам везде, да себя не жалеешь. Вчера еще половина поля не пахана, покосы не кошены и нет ни одного работника. Как взялся – своих уговорил, вольных нанял, работникам ведро обещал. Посмотри нынче – кипит… Василий приказчиком так хорош, такой-этакой распорядительный, славный, славный.
Катерина Матвеевна. Вольный труд не может быть убыточен, это противно всем основным законам политической экономии.
Иван Михайлович. Все это так, да не так. Вот я бы вас с Анатолием-то Дмитриевичем запряг бы в эту работу. Вы бы не то заговорили.
Марья Васильевна. Dites-moi, mon cher Jean,[5] как же ты говоришь все, что от вольной лучше стало? Как же лучше, когда они все ушли?
Иван Михайлович. Э! Да это дворовые.
Марья Васильевна. Дворовые, я знаю, это само собой, да и мужики теперь после грамоты уже не работают. Что же тут хорошего, я не пойму.
Иван Михайлович. Сто не сто, а раз пятьдесят я тебе уже толковал, что по Уставной грамоте они положенные дни работают, а не все. В этом-то и сила.
Марья Васильевна. Как же говорили, что совсем перестали работать? Намедни все говорили, что их послали, а они не пошли. Я этого не пойму, Jean.
Иван Михайлович. Если бы вовсе не работали, так нам бы есть давно нечего было. Меньше работают. Ну, да зато все в формах законности, а не произвола. Ну, да не поймешь.
Марья Васильевна. Так что же хорошего, что меньше работают? Это не хорошо, значит, сделано. Да ты не сердись, ne vous fachez pas, уж я не пойму.
Иван Михайлович. Что же мне сердиться, ведь это, видно, такая судьба, что ты ничего не понимаешь. (Берет чай и задумывается.) А Люба где?
Марья Васильевна. Она рано за грибами ушла с девочками.
Иван Михайлович. А Анатолий Дмитриевич еще не приезжал и не присылал?
Марья Васильевна. Нет еще. Что, Jean, я тебе хотела сказать. Я слышала, что Анатолий Дмитриевич veut faire la proposition a Люба,[6] хочет Любочке свататься… Как это называется.
Иван Михайлович. От кого ты слышала?
Марья Васильевна. On dit. Да говорят.
Иван Михайлович. Кто говорит? В четырех стенах сидишь, кто может говорить. Ну что ж, что говорят.
Марья Васильевна. Я знаю, ты меня ни во что считаешь. Только я слышала, что он нехороший человек. Какая же это служба по винной части! Да и главное – бахвал; я тебя прошу, Jean, ты об этом подумай.
Иван Михайлович. Ведь что в эту голову не втемяшится! И откуда слов таких набралась. Нет, ты уже, матушка, эти глупости оставь. Что за бахвал, и откуда ты это дурацкое слово взяла.
Марья Васильевна. Да так все говорят.
Иван Михайлович. Чего не взбредет в эту башку! Это кто тебе наврал? Эх, матушка, не нам с тобой судить про этого человека. Я не знаю отца, который бы за честь себе не почел родство с таким человеком. Да и терпеть не могу загадывать и сватать. Какой бы он ни был. Власть божия, а нам толковать нечего. Человек замечательный, писатель. И, уж верно, не на деньгах женится. Это верно.
Марья Васильевна. Никто не говорил. J'ai mon opinion, y меня свое мнение.
Иван Михайлович. Ну, слушай же: первое дело, Анатолий Дмитриевич человек современный, передовой, огромного ума, образованья, писатель, человек, которого вся Россия знает, может быть. Это, матушка, в нынешнее время лучше генеральских чинов. Потом, служба у него прекрасная, честная. По новому акцизному управлению, две тысячи жалованья. А захоти он только – такому человеку все открыто. Другое дело то, что в нем и странности, и все – не светский он человек, но уж знаешь, по крайней мере, что бескорыстнейший человек. Этот человек женится, так не на деньгах. С ним всякая девушка будет счастлива, хоть бы у ней ничего не было.
Марья Васильевна. А говорят, что он скуп.
Иван Михайлович. Ну, понесла! Я тебе говорю, бескорыстнейший человек. Уж это доказано.
Марья Васильевна. А говорят, он все и приданое сосчитал.
Иван Михайлович. Катенька, хоть ты бы объяснила ей, что Анатолий Дмитрич не такой человек.
Катерина Матвеевна. Марья Васильевна с Марьей Исаевной имеют свои убеждения. Для меня странно только то, на каком основании можно обвинять в гнуснейших замыслах человека, не давшего на то никакого права. Этот господин всей жизнью своей доказывает, что цель его есть только общее дело. Ежели бы этот господин вздумал соединиться с женщиной, то он первым условием поставил бы независимость, как личную, так и имущественную.
